Норд, норд и немного вест (сборник). Эдуард Овечкин

разливая из рукавов и заметно веселея после того, как выпьют.

      – Мария, а вы ведь тоже замёрзли, может зайдём и по чаю? Я угощаю.

      – Егорка, как ты, насчёт чая?

      – С пышками?

      – Егор, ты меня удивляешь даже, разве я осмелился бы предложить озябшей даме чай без пышек?

      Егорка прыснул – ему показалось смешно, что его маму называют дамой. В его понимании дамой называть следовало только строгих женщин в очках и с наброшенным на плечи платком, и непременно дежурящих на каком-нибудь посту: в музеях на стульчиках в уголках, например, вот точно сидят дамы. А мама его бывала строгой редко, очков не носила вовсе и улыбалась при любом подходящем случае. Ну какая из неё дама?

      В пышечной на Желябова народу было страсть как много – очередь, загибаясь, тянулась из дверей на улицу ещё метров на десять.

      – Подождём? – уточнил Слава. – Или дальше куда двинем?

      – Вот нечего вам делать, – обернулась к ним бабушка, человека за три спереди от них, – вы же с ребёнком! Идите так, мы же не в Москве, знаете, душиться тут!

      – А если остальная очередь против? – засомневался Слава.

      – А если остальная очередь будет против, – бабушка сняла очки и оглядела улыбающихся людей, – то скажите им, что вы от Виолетты Аристарховны, и дело с концом!

      – Да проходите, проходите, – немедленно согласилась очередь.

      – Мы не знаем, кто такая Виолетта Аристарховна, – заметил мужчина откуда-то спереди, – но звучит это довольно серьёзно!

      Взрослые взяли себе кофе с молоком и Егорке – чаю. С тарелочками дымящихся пышек уселись у окна, сняли верхнюю одежду и помахали Виолетте Аристарховне. Та, оторвав взгляд от какой-то потрёпанной книжонки, выставила вверх большой палец.

      Чай обжигал, и Егорка, помня о том, что на людях прихлёбывать нельзя (а желательно этого не делать вообще, но так уж и быть, говорила мама, потерпим лет до шести), долго и сосредоточенно дул в чашку перед тем, как отпить первый раз. Взрослые смотрели на него с умилением (к чему Егорка уже привык и не обращал внимания) и жевали пышки молча. Да и как-то не по себе было бы растягивать удовольствие разговорами, когда вон очередь за окном стоит и, хотя никто на них не смотрит, но, наверняка же, в душе осуждают за медлительность и слабое человеколюбие: хоть за окном и Ленинград, но не до такой же степени.

      – Предлагаю на брудершафт, пока есть чем и перейти на «ты», – протянул Слава маме свой почти пустой стакан кофе.

      – Хм, – ответила мама, – не больно то вы высокого мнения о ленинградских женщинах, раз думаете, что они с первыми встречными незнакомцами на брудершафты выпивают в пышечных.

      – Мама, – поднял руку с пышкой Егорка, потом дожевал и продолжил, – ну какой же он незнакомец? Он же Слава-моряк, который показал мне парад!

      – Действительно! – с готовностью поддержал Слава. – Какой же я, после того, что у нас с вами было, незнакомец?

      – Вечно вы, мужчины, заодно, ты посмотри! – мама шутливо погрозила Егорке пальцем. – Давайте тогда без брудершафтов,