Небо в алмазах. Юлия Яковлева

чуть не подпрыгнул на стуле. Теперь в двери маячил Самойлов. Баки топорщились, придавали круглой самойловской роже нечто кошачье. Не сытый домашний кот, а из подворотни: у которого уши рваные, морда в старых шрамах, шерсть клочьями – а походка неслышная. И когти наготове. Со своими Самойлов их выпускал чуть-чуть – поддевал, подкалывал, но никогда до крови.

      – Не дают покоя лавры Алексея Толстого? – тут же принялся за него Самойлов. – Или Льва? Роман там, что ли, пишешь?

      – Чего?

      – Успеется. Отлепляй задницу, писатель. Общий сбор трубили. Не слышал, что ли?

      Не слышал, удивился Зайцев.

      – На Красных Зорь жмур.

      И не дожидаясь вопроса:

      – Подробности письмом. Давай, подгребай.

      Впрочем, вопроса он бы и не дождался. Зайцев поплелся к двери. Можно сбежать от скалящейся челюсти.

      Одно хорошо: после той его южной командировки отношения в бригаде, вернее между ним и бригадой, снова потеплели. Стали почти как были. Насколько это возможно, когда в бригаде бывший гэпэушник и все думают, что ты тоже как-то туда впутался – то ли наседка, то ли сам под колпаком. Почти хорошие отношения, короче.

      Мотор уже гремел. Все сидели по местам. Нефедов, как всегда, на отшибе. Зайцев опустился рядом на дрожавшее каленое сиденье. Совиное личико не повернулось. Разговор не прервался. Впрочем, Нефедова в него и не принимали: он лишь слушал.

      Зайцев нехотя подал голос:

      – Кто убитый – уже известно?

      – Убитая.

      – Да.

      – Нет, – все три ответа прозвучали одновременно.

      – Актриска какая-то старая.

      Зайцев откинулся на спинку, стал глядеть в трясущееся окно. Разговор взял философский поворот.

      – Старая актриса. В этом есть что-то грустное. Нет? – Настроение у Серафимова, видимо, было философское. Опять с похмелья, предположил Зайцев.

      – Чего грустно? Пожила до старости – пора и помирать, – проворчал Самойлов.

      – Раз кокнули, значит, не пора, а помогли.

      – Как посмотреть.

      – Как ни смотри. Ножик в груди.

      – Откуда сведения?

      – Дворник. Он вызвал.

      Автомобиль преодолел месиво проспекта 25 Октября. Выбрался на мост. Полетел на Петроградку между небом с косо висящими чайками и водой. Голубым на голубом сверкали купола мечети.

      – Старые ведьмы обычно живучие. Уж мхом вся покроется, грибами, а всё коптит небо.

      – Когда молодая жизнь обрывается, как-то обиднее.

      – Жизнь есть жизнь, – строго произнес Крачкин. И все заткнулись. Автомобиль въехал – мимо дворника – в ворота с граненым фонарем на толстой цепи.

      Зайцев вылез первым.

      Дворник перебежал к парадной. И теперь стоял навытяжку там. Поджидал подходивших один за одним агентов.

      – Это я вас вызвал, – торжественно сообщил он.

      Зайцев замедлил шаг, задрал голову. Фасад был одновременно мрачным и щегольским. Такие дома любили строить как раз перед революцией. Тогда Каменноостровский – ныне улица Красных Зорь