Настоящие истории ненастоящего адмирала. Алексей Возилов

девятом году, и уже зимой того года девятнадцатилетний юноша прошел первое боевое крещение: Красная армия несла огромные потери в Финляндии, мороз достигал сорока градусов. В этой стуже и закалялся характер моего деда. Через год после финской кампании началась Великая Отечественная война. Летом сорок первого связь с Василием была прервана. В семье, оставшейся в блокадном Ленинграде, о нем ничего не было слышно, и только зимой сорок первого – сорок второго кто-то из соседей принес радостную весть: «А Василий-то ваш жив, о нем в заметке написали. Говорят, сражался как герой в Раменском». И действительно, Василий Павлович Сухачёв был командиром пулеметного взвода противовоздушной обороны, который состоял из женщин-пулеметчиц. Он геройски защищал Москву, но, по словам его родного брата и моего двоюродного деда Михаила, никак не мог защититься от пулеметчиц – женщины вили из командира веревки, пользуясь его мягким характером. Василий даже писал рапорт о том, чтобы его перевели, но тот остался без ответа. Войну Василий окончил не под Берлином, до которого почти дошёл, – он был переброшен на Дальний Восток и домой вернулся только в конце сорок пятого года в звании старшины. Василий Павлович награжден многочисленными медалями.

      Самые ужасные дни начались для семьи Сухачёвых даже не в самом начале войны, когда на фронте оказались четверо детей, а в Ленинграде остались Александра Алексеевна и еще четыре ребенка. Страшным днем для всех жителей Ленинграда и моей семьи в том числе стало 8 сентября 1941 года. В тот день немецкие, финские и испанские («Голубая дивизия») войска при участии добровольцев из Северной Африки и Европы окружили город. Это было начало тяжелейших испытаний для нашей страны и для моей семьи. Долгих восемьсот семьдесят два дня, по январь сорок четвертого года, длился этот кошмар. Тогда же, в сентябре сорок первого, все думали и говорили, что блокада продлится недолго – две-три недели, максимум месяц. Они ошиблись в предположениях на два с половиной года.

      Недавно в Петербурге я разговаривал с моим другом об этих ужасных днях. Мы сидели в красивом ресторане, вкусно ели и пили, делились историями о наших семьях и том страшном времени. Придя домой, я долго не мог уснуть. Что-то не давало мне покоя. Я чувствовал, как будто кто-то хочет мне о чем-то сказать. Включив свет, я достал бумагу, ручку и стал писать. То, что получилось, позже удивило меня самого. Вот эти строки.

      Я видел глаза петербуржцев,

      Говорящих со мной о блокаде.

      Глаза, наполненные горем,

      Кричащие об этом аде.

      В век мирный, пустой и бездушный

      Храним мы кусок этой боли,

      Делясь, как краюшкой хлеба,

      Историей этого горя.

      Мой сын, моя дочь, мои внуки!

      Глядя в глаза петербуржцев,

      Увидьте в них жажду жизни

      И помните эти строки.

      Та жажда спасла их от смерти.

      В мороз согревала надеждой.

      Заставила