Стена. Владимир Мединский

однако, подняв голову, улыбнулся.

      Вплотную к нему сидела очаровательная девушка лет пятнадцати-шестнадцати, не старше, в пунцовом платье с наполовину расшнурованным корсажем, в ямке меж двух полушарий дрожала капелька пота, сбегая по шнурку на агатовый крестик.

      – Почему пан так смотрит? – слегка подведенные сурьмой округлые брови девушки поднялись. – Я не нравлюсь пану?

      – Почему же? – Григорий разом стряхнул с себя смущение. – Очень даже нравишься. Как тебя зовут?

      – Крыся. – Она улыбнулась, показав ровные белые зубы. – О, так пан, вижу, приезжий! Вы не поляк?

      – Нет. Я русский. Хочешь вина?

      Девушка захлопала в ладоши и рассмеялась.

      – Ах, какой пан щедрый! И какой красивый… Не думала, что русские бывают такие красивые!

      – А ты разве раньше видела русских? – без обиды, но с насмешкой спросил Колдырев.

      Крыся лишь мотнула головой, поднося бокал к губам.

      – Ну вот, не видела. А говоришь… Пей, пей, я еще налью.

      Крыся придвинулась еще ближе, и как только Григорий обвил рукой ее затянутую в корсет талию, склонила завитую головку к нему на плечо.

      – Тебя здесь нет… – Григорий кивнул на картины.

      – Я новенькая. А тут нарисованы какие-то одни старухи.

      И она прильнула к его уху своими пухлыми губками.

      – Пан живет в Москве? Я знаю, все русские живут в Москве!

      – Нет, – усмехнулся Григорий, – не все. Я вот родился и долго жил под Смоленском.

      – Под чем, под чем? – Круглые бровки полезли кверху.

      – Смоленском. Никогда не слыхала?

      – Нет. Как, говорите, это место называется?

      Григорий рассмеялся:

      – Да отсюда до Смоленска рукой подать! Отчего же ты не знаешь, как называется город по соседству?

      – Я не отсюда родом, – почему-то обиделась Крыся и надула губки. – Я из Варшавы, новой столицы Польши[25]. И знать не знаю ни про какой ваш Шмольяньск…

      – Да нет же! Не так. Погоди-ка, я тебе сейчас напишу.

      Колдырев поднял с пола свою сумку, порылся в ней. Попалась тугая трубка свитка. Откуда он здесь? А! Да это же письмо несчастного Артура Роквеля своему московскому другу. Совсем о нем позабыл…

      Он вытащил свиток, поискал глазами, чем здесь можно писать. Чернильниц и песочниц[26] в таких заведениях явно не держат. Зато на столе лежит большой деревянный гребень. Какая-то красотка вытащила его из своей прически да и потеряла. Недолго думая, молодой человек отломил один из длинных зубцов гребня, опалил его кончик в пламени свечи и аккуратно (за почерк его в Посольском приказе всегда хвалили) начертал на свитке латинскими буквами: «SMOLENSK».

      – Смоленьск… – по складам прочитала Крыся. – Смольеньск!

      – Это мой город родной, – кивнул Григорий. – Москва, конечно, и больше и богаче, но для меня Смоленск – самый светлый град. Хоть и происходит его название от черной кипящей смолы.

      – Ой,

25

Де-юре Варшава стала столицей спустя почти столетие, но король Сигизмунд перенес в нее свою резиденцию в 1596 году, так что де-факто в то время Варшава уже являлась столицей Польши.

26

В описываемое время чернила сохли медленно да еще и расползались на бумаге, поэтому написанное обычно присыпали мелким песком из специальных песочниц. Когда песок высыхал, его стряхивали – вместе с впитавшимися в него лишними чернилами.