Лента Мёбиуса, или Ничего кроме правды. Устный дневник женщины без претензий. Светлана Петрова

у меня нет природного голоса. К тому же задача писателей – излагать события, не давая им объяснений, убивающих эффект художественности. А мне, наоборот, словно режиссёру, хочется докопаться до сущности, чтобы понять, что стоит за теми или иными поступками и чувствами. Значит, я решила правильно: надо думать, а не писать, причём думать, как снимает фильмы Кира Муратова – обнажённо, нелицеприятно, даже неприятно. Выворачивать себя наизнанку. В противном случае, в чём преимущество мыслей перед словом?

      Конечно, мысли, как и поступки, до некоторой степени деформированы социальными представлениями. И не только. Много чего оставляет на событиях прошлого свои зубы. Человек слаб, он и внутренний монолог пытается приукрасить – жаждет приятных воспоминаний. Искуплю ли я свою невольную неискренность, выдёргивая из тайников памяти поступки, за которые нормальному человеку должно быть стыдно?

      Изо всех сил стараюсь думать только правду. Ничего, кроме правды. С малюсеньким уточнением – это моя правда. Ограниченная личным опытом, точкой зрения, ощущением горизонта, чертами времени. Кто-то со мною не согласится, кто-то отвергнет или поставит под сомнение, найдутся и такие, для которых я окажусь права во всём. Какая разница? Своих мнений я не высказываю, я мыслю, а значит, ничего не навязываю, и могу с ответной реакцией не считаться.

      Когда человек пишет, осознанно или нет, но он претендует на истину в последней инстанции, оттого правда чувств и событий делается проблемой первостепенной. С одним уточнением – правда книжная.

      Люби лишь то, что призрачно и мнимо,

      Что крадется окраинами сна,

      Что злит глупцов, что смердами казнимо,

      Как родине будь вымыслу верна.

      Литература и театр – однояйцовые близнецы. Общеизвестно, что на сцене нужна правда искусства, а не правда жизни. Если актёр смеётся или плачет натурально, это выглядит неубедительно.

      Память – подмостки, на которых разыгрываются подлинные драмы. Боюсь, в моих воспоминаниях окажется слишком много живых слёз.

* * *

      Со словами опасно, а без слов невозможно, думаем-то мы тоже словами. В институте нас учили: человек мыслит образами, образ есть представление объекта, слова тоже образ объекта, выраженный вербально, мыслительные процессы основаны на обработке образов.

      У оформленных суждений, даже устных, свои подводные камни. И всё-таки мысли остаются пространством условной свободы. Я не решилась бы записывать рассуждения о порядочности поступков собственных и людей мне близких, или интимные впечатления, а думать о том, чего нельзя говорить, внутренний цензор не запретит. В памяти события оголены до непристойности, вещи позволено называть своими именами. Есть ли такая возможность в речевых реалиях, пока мы состоим частью общества? Честно? Никогда.

      Издержки у устного дневника, конечно, есть. Нельзя вернуться назад и посмотреть – было или не было, чтобы вычеркнуть лишнее. Но соображения, закреплённые на бумаге,