Белка. Анатолий Ким

колода, но об этой подмене учительница не подозревала. А старик Февралев, отнеся меня под мышкой за сарай, поставил на ноги и хлопнул по спине. Но я сосредоточил все свое внимание не на этом дружеском хлопке, а на том быстром, резком, нетерпеливом прикосновении руки учительницы, которое запомнила моя юная безмятежная грудь. Лилиана толкнула меня, я остался лежать, чтобы в таком беспомощном положении, должно быть, полнее ощутил свой стыд и глубже проникся раскаянием. Но я коварным образом сбежал от ее нотаций и вместе с веселым призраком столяра отправился к Оке. Мы сбежали по широкому скату берега к воде, и там, скрывшись в кустах, старик долго шевелил зелеными верхушками ивняка, затем появился передо мной, держа в руках два дырявых ведра – сегодня, значит, полетим на дырявых ведрах, такова новая придумка Февралева.

      «Ничего не рисуй, понятно?» – учит он меня, когда мы перелетаем через Оку, далее в одно мгновенье проносимся над курчавым зеленым руном сплошного леса и оказываемся в зените озерной синевы, и края округлого озера, словно обведенная кистью кайма, впитали непроницаемость темной ночной синевы. – Не срисовывай, ибо все будет ложно, все не то. Зачем рисовать, если все уже есть на свете, и это гораздо красивее, чем ты сможешь нарисовать?»

      «Ладно. Но ты можешь сказать мне, для кого ты гроб сделал?»

      «Я, во-первых, не один, а два гроба сделал. В одном меня и похоронили…»

      «Ну а другой кому?»

      «Во-вторых, я тебе не скажу кому… Может быть, тебе?»

      «Я маленький, он мне по росту не подходит».

      «Небось вырастешь».

      И я не хочу вырастать. Грудь моя помнит прикосновение женской руки, и в груди зреет отчаянный крик горя и протеста. Мы с Февралевым летим, каждый стоя одной ногою в ведре, наклонившись вперед под крутым углом к горизонту – и машем, машем руками, как крыльями. Я настолько явно понимаю правоту старика, уговаривающего меня не рисовать… свободной ногой я размахиваю и, загребая ею воздух, меняю направление полета. Куда сегодня летим, я еще не знаю, но, как и всегда, я прилечу неукоснительно на то же место…

      – Да скажи ты мне, ради бога, что с тобою произошло, Акутин? – переходит учительница на ласковый, участливый тон. – Случилось что-нибудь? Обидел кто? Заболел или новость плохую узнал? Что случилось?

      – Ничего, Лилиана Борисовна, – отвечаю я и, стряхнув наваждение, выскакиваю из гробового ящика. – Ничего не случилось, а просто мне не хочется больше рисовать.

      – Боже мой, Акутин, что ты такое говоришь, – всплескивает она руками, – опомнись! У тебя выдающиеся способности, выдающиеся, понимаешь? Я тоже в детстве рисовала, в изостудию ходила, хотела даже в училище поступать… Но я ни у кого не видела таких рисунков.

      – Ну и что? – отвечаю, и синее озеро, до которого удалось все же долететь, еще раз мелькнуло перед глазами. – Я не хочу больше рисовать.

      – Почему же? Какая причина?

      – Неохота, – сказал я то, что было самой подлинной причиной и правдой.

      Вот