Железные паруса. Михаил Белозеров

«они» стали более явны в свои закономерностях, а я не улавливаю и не догадываюсь, и старик прав?

      – Это ведь они меня назвали Падамелоном… – признался старик еще раз, – все, что осталось после человечества…

      – Что осталось? – спросил Он удивленно.

      – Мысли, конечно…

      Прав-не прав, а теперь мне придется бороться и с ним, подумал Он, и со всем тем, что кроется и стоит за его словами, даже если старик ничего не придумал, все равно это для «них» как манна небесная, как дармовщина, да еще и на халяву.

      – Вот имечко. Во сне не придумаешь. Приходят и зовут: «Падамелон… Падамелон…» Иногда стены трясут, а выйти боязно…

      Они пересекли двор.

      Он все время что-то пытался переспросить у Теоретика…

      – … попробуй высунись! Я уж и метлой грозил. Иных ткнешь – и дух вон… иных….

      … и все время забывал.

      – … а от некоторых возгорает, от тех, кто похож на сухие пеньки…

      Под ногами лопалось стекло. Лед в щелях распирал асфальт.

      … что-то очень важное, как забытая строфа, как тайное имя…

      Голова у него была словно напичкана ватой.

      – … но сегодня не придут, сегодня ни один прибор не дотягивает – распыление большое, как при выветривании…

      – Что ж так?.. – спросил Он, вконец отчаявшись.

      – Кабы я знал… – посетовал старик удрученно, и выдохнул винные пары.

      И Он понял, что ему снова не дают додумать какую-то важную мысль.

      – Спеленало… – Догадался вслух. В который раз – привычно, обыденно, как дышать, как есть…

      – По боку нас, по боку… – закивал старик.

      – Не логично, – сказал Он, все еще думая о своем, – не ло-гич-но!

      И старик радостно полез за заветной бутылкой – ничего не понимающий, убогий, грязный, последний из умников, если верить бреду, вообразивший, что что-то может, завязший по макушку (впрочем, мы все завязли), не понимающий, что, быть может, с ним ведут игры, тешат самолюбие, чтобы он только оставался человеком, а не скатывался до животного состояния. Цель оправдывает средства, – а вдруг что-то выйдет? А не выйдет – и так уж наворочено – дальше некуда, надергано и посажено в спешке и бестолковости.

      – Есть же где-то кончик? – спросил Он, больше обращаясь к себе, чем к Теоретику, и оставляя попытку покопаться дольше, – за который надо ухватить. Есть!?

      Было привычно одиноко, – туповатое состояние, от которого тебе нельзя откреститься; было-стало, кто разберет, залогом теперь уже чужих мыслей, чужого будущего и вообще уже не твоей жизни, а «некого», кто «хозяин», словно это для него любимая игра, – чтобы только поразвлечься, а не для умного, стоящего собеседника, которой будет являться раз за разом, чтобы только докопаться до истины и в конечном итоге оставить дураком. Ведь этого же никому не хочется.

      – Должно быть, – радостно крякнул Теоретик-Падамелон после глотка. – Я тебе об этом давно твержу.

      – Вот мы за него и потянем, – произнес Он мысли вслух, не очень веря самому себе. Почему-то ему так хотелось – верить,