Внучка берендеева. Летняя практика. Карина Демина

вспыхивает злостью непонятной, только и отгорает быстро, сам винится.

      Куда они одни?

      Да и… есть же и слово даденое, и монета клятая, и жених, который, даст Божиня, женихом и уйдет… Есть сон мой и книга серая, которую Хозяину вод возвернуть надобно, пока иных каких бед она не натворила. Есть… многое за мною есть.

      Не останусь.

      А захочу, то, мнится, и не оставят.

      – Нет, значит. – Арей понял все без слов. Обнял. Коснулся сухими губами лба. – Извини…

      – За что?

      Он-то в чем виноватый?

      – За все. За то, что вышло так, неудачно… за то, что сам я…

      – Обнимаетесь? – Маленкин визгливый голос едва ль не заставил подскочить. Еле на лавке усидела, честное слово. – Ты погляди, Любляна, на это безобразие!

      Стоит боярынька наша, руки в бока уперла, глазьями зыркает гневно, значится, ноженькой притопывает… Ох и грозна, как мышь, на кота войной пошедшая.

      – Погляди, погляди. При живой-то жене…

      – Пока не жене. – Арей руку свою не убрал. И чуяла я, злится. Внутри закипает дикое азарское пламя, а Маленке то в радость. Ажно засветилась.

      – Невесте, царским словом даренной! Тебе, ублюдку, милость великую оказали…

      – Цыц! – рявкнула я.

      И как-то так рявкнула, хотя от жизни не крикучая, что Маленка присела. Правда, скоренько спохватилась и айда в крик.

      – А что тут делается! – Визгучий голос ее всполошил курей, развалившихся было на солнцепеке, и те с квохтанием брызнули в стороны, только пыл поднялся. – А, люди добрые…

      Ох, и верещала она! Вороны и те слухали-заслухивались, до того красиво выходило. Этак не каждая торговка сумеет, не то что боярыня родовитая.

      Я прям рот и открыла.

      После-то вспомнила, что Люциана Береславовна за этот рот раззявленный, которым только мух ловить, ругивала крепко, и закрыла. Подперла кулачком щеку, на Маленку уставилась. Ну и гляжу, значится, жду, когда человек проорется. Она же ж, знай себе, по чести идет, что по мне, что по Арею и евонной матушке… что по моим родителям… Выдохлась наконец.

      – Пересохло в горле? – молвила я найлюбезнейшим тоном. – Может, кваску подать?

      Маленка только запыхкала, что твой еж, и выскочила с горницы, только дверью ляснула так, что мало терем не развалился.

      – Кваску, значит? – Арей бровку поднял.

      – Кваску… а то мало ли, может, всего не досказала.

      Глянули друг на друга и прыснули смехом. Вот же ж, люди добрые…

      И недобрые.

      – Знаешь, Зослава, а с тобой весело. – Арей отер слезящиеся глаза. – Даже когда причин для веселья вроде бы и нет.

      – Царице жаловаться станет?

      – Разве что для порядку. А так ее никто слушать не будет, и она это знает распрекрасно. Нет, здесь другое. Пройдемся? – Он встал и руку подал.

      А я что? Приняла. Как оно там осенью будет, еще вилами на воде писано. Может, и не доживем мы до той осени, так чего время на глупости тратить?

      Выплыли мы со двора, лебедь с лебедушкой. Ну, хотелось мне лебедушкой хоть когда побыть, правда, чуяла