Ангел тьмы. Калеб Карр

воспоминания не подвластны времени так, как подвластен ему табак.

      На верхнем этаже резиденции Крайцлера осталась только одна неупомянутая комната, которая для всех домашних уже давно, считайте, перестала существовать вовсе. От наших с Сайрусом покоев ее отделяла прихожая, и комнату эту обычно занимала горничная; но уже целый год не обитала в ней ни единая живая душа. Я вовсе не случайно упомянул о «живой душе»: фактически хранились в этой комнатке немногие скорбные пожитки и еще более скорбные воспоминания о Мэри Палмер, чья гибель при распутывании дела Бичема разбила доктору сердце. С тех пор особняк наш перевидал немало поваров и горничных, кои появлялись перед завтраком и покидали нас после обеда, одни – вполне способные, другие – прямо скажем, сущее бедствие; однако ни я, ни Сайрус не жаловались на подобную текучку, ибо ни нам, ни доктору не приходило в голову нанять кого-нибудь постоянно. Изволите ли видеть, мы оба – хоть и наособицу, само собой, от доктора – тоже любили Мэри…

      Как бы там ни было, 20 июня, около одиннадцати вечера я в своей комнате безуспешно сражался с уроками, заданными мне на неделю доктором Крайцлером, – упражнениями по арифметике и чтением по истории, – когда услышал, как хлопнула входная дверь внизу. Тело мое в единый миг подобралось – я всегда реагировал и реагирую так до сих пор на стук двери посреди ночи, – и, прислушавшись, я уловил уверенные и тяжелые шаги по сине-зеленому персидскому ковру на лестнице. Я перевел дух: походку Сайруса, как и ее сопровождающие пыхтенье и тихое мычанье под нос, не узнать решительно невозможно. Я вновь растянулся на койке, воздев над собой книгу, в уверенности, что друг мой вскоре сунет в дверь свою огромную черную голову – проверить, как у меня дела. Я даже на это рассчитывая.

      – Все тихо, Стиви? – произнес он, заходя в комнату, голосом низким, одновременно мощным и нежным. Я кивнул и, глядя ему в глаза, поинтересовался:

      – Я так понимаю, сегодня он остается в Институте?

      Сайрус тоже мягко кивнул:

      – Пока – в последний раз. Говорит, жалко время терять… – Он помолчал – в паузе читалось беспокойство, – а потом зевнул. – Ты смотри не засиживайся – он велел заехать за ним поутру. Ландо я пригнал назад – впрочем, если хочешь, можешь взять коляску, чтоб одна из лошадок отдохнула.

      – Ага.

      После чего тяжелые стопы повлеклись к задней части дома, хлопнула дверь. Я отложил книгу и перевел потухший взор сперва на обои в бело-голубую полоску перед собой, затем – на мансардное окошко в ногах моей кровати: за ним шелестели густые кроны Стайвесант-парка через дорогу.

      Ни теперь, ни тогда не видел я особого смысла в том, как жизнь валит неприятности на человека, их не заслуживающего, а величайшие на свете ослы и мерзавцы существование ведут подолгу безмятежное. Доктора в тот момент я видел ясно, точно стоял рядом с ним в Институте (то есть – Крайцлеровском детском институте на Восточном Бродвее): он уже давно убедился, что детей