Впервые замужем (сборник). Павел Филиппович Нилин

все-таки ей пришлось пролежать в клинике еще целый месяц.

3

      По заводу Варя Лугина ходила несколько дней, опираясь на палочку.

      А потом опять стала бегать, будто это не она перенесла четыре серьезные операции и больше трех месяцев пролежала в больнице.

      Она опять была секретарем цеховой комсомольской ячейки. И комсомольский групорг Добряков называл ее по-прежнему «Лугина».

      Но однажды, в середине дня, он подошел к ней, немного сконфуженный, и сказал:

      – Понимаешь, какое дело… У меня два билета к Вахтангову. Я хотел с одним парнем пойти. Он болеет. Ты не пойдешь, Лугина?

      Она деловито спросила:

      – Деньги тебе когда отдавать за билет – сейчас или в получку?

      – Да не надо мне, – сказал Добряков, покраснев. – Что я, торгую?

      – Ну, а так я не пойду. Я тебе не барышня. Ты и в больницу мне сколько цветов перетаскал…

      – Брось, брось! – сказал Добряков и покраснел еще сильнее.

      Варя сказала:

      – Ну ладно, пойдем. Чудак ты, ей-богу, Добряков.

      И вот так всегда – она относилась к нему слегка покровительственно, слегка насмешливо.

      Впрочем, она со всеми такая. И глаза у нее насмешливые.

      Добрякову не нравился этот тон. Но девушка ему нравилась. Он не обиделся бы, если б сказали, что она умнее его, способнее. «Да, – сказал бы он про себя, – это верно».

      Но только про себя. Публично признать это он не решился бы. Это оскорбительно для него.

      Хотя Варю он любил именно за это. За то, что у нее есть какие-то качества, которых он сам лишен. Ему нравилась этакая ее напористость, самостоятельность. И даже насмешливость ее нравилась.

      Не нравилось только, что она насмешливо относится и к нему. Но что делать?

      Пригласив ее однажды в театр, он стал частенько приглашать ее в цирк, в кино. И она ходила с ним. Но не разрешала брать ее под руку.

      – Я тебе не барышня.

      И так прошла зима.

      Весной они часто вместе катались на пароходе по Москве-реке. Иногда бродили по Ленинским горам.

      Это было, как в детстве, увлекательно и немножко страшно. Они забирались в самые таинственные уголки, где трава еще не измята дачниками. Они первые мяли эту первую весеннюю траву, бегали, лежали под деревьями, подстелив газеты.

      Добряков вот так, лежа под деревом и задумчиво глядя в небо, однажды сказал:

      – Знаешь, Лугина… Я тебя даже во сне другой раз вижу.

      Варя сказала без восторга и почти грустно:

      – Я тебя тоже, Добряков. Ты хороший. Или я ошибаюсь…

      И, грустная, она погладила его по голове, потом по лицу.

      Добряков не шевелился. Он лежал как оглушенный, чуть наклонившись к девушке. А когда она перестала его гладить, он сказал:

      – Знаешь, Варя, это место, где мы сейчас находимся, очень историческое. Здесь, говорят, Наполеон стоял, на Москву смотрел…

      – Пусть, – сказала Варя с безразличием, которое могло бы оскорбить Добрякова.

      Но он не оскорбился. Забыл о Наполеоне тотчас же.

      Неожиданно он