Казачьи повести (сборник). Федор Крюков

давай сделаем родню промежду собой… а? – проговорил он, наконец, неловко и конфузливо.

      Ульяна молча покачала головой. Он пожал ее руки, и опять покорные трубочки свернулись в его руках. Молчали. Звучала мягко издали протяжная песня хоровода. Над улицей колыхался говор, шум, смех. И когда, словно тихо качающаяся детская колыбель, подымались далекие, плавные волны песни, не сразу можно было угадать, что поют, но казались знакомыми голоса, и хотелось, не отрываясь, слушать тонкий подголосок, легкий женский голос, так красиво жаловавшийся, так задушевно говоривший о безвестной, трогательно-нежной грусти. Порою отделялись гордо-спокойные, густые звуки мужских голосов, ровно плескались над смутным гулом улицы и снова падали в подымающиеся волны хора.

      Терпуг осторожно обнял Ульяну и заглянул в глаза. На одно мгновение она подалась и прижалась к нему грудью. Хлынули сзади крики. Точно шумный поток прорвался. Ударились бойцы. Шатнулись темные живые стены, шарахнулись на две стороны. Колыхнувшаяся толпа подала Терпуга и Ульяну к городьбе.

      – Пусти, Никиша, – сказала женщина тихо, ласково, почти прошептала, и этот пониженный до таинственности голос сладко коснулся его сердца.

      – Тут ведь народы всякие есть… За мной сто глаз… Свекор тут прошел давеча. Диверь там, на кулачках… Узнают – беда!

      – Уляша, а ведь я как умирал по тебе… ты не знаешь… Вот увидал, ну – не поверишь! – сердце аж… трепещет…

      Голос его охрип от волнения, и весь он обессилел.

      – Нельзя, моя ягодка… Кабы мне своя воля… Знаешь, свекор у меня какой? Бирюк!

      – Да мы ему не скажем…

      – Да-а… Нет, он тоже… подземельный дьявол: пронюхает! Уж и распостыл он мне, чтоб ему – где горшки обжигают! – прибавила она тоном задушевной ненависти.

      Терпуг помолчал и, чтобы выразить ей свое сочувствие, сказал:

      – Жалко, на кулачках не дерется он, а то я бы его сдобрил!

      Она рассмеялась и, благодарно сжимая ему руки, проговорила:

      – Хоть бы нечаянно как-нибудь! Вроде как не угадал?…

      – Да уже я угадаю когда-нибудь! Только, Уляша… так и нельзя повидаться?…

      Беззвучно засмеялась и отвернулась. Не ответила.

      – А то что же… пройдет младость ни в чести, ни в радости, – продолжал он убеждать, близко наклоняясь к пей, – А?… нечем и вспомнить будет… Уляша?..

      Сердце стучало, и била лихорадка. А крутились уже сзади возбуждающие звуки разгоравшегося боя, крики, гиканье, буханье ударов, слитый топот многолюдного движения.

      – Ты на баз выйди… а? Уляша?… Я с садов зайду, на гумне буду ждать… Я ведь обселюцию вашу знаю! Не увидят небось… а?… Уляша?…

      Он наклонился близко к ней. Хотелось обнять и прижать ее крепко-крепко. Смеясь и отбиваясь, она вырвалась. Губы его все-таки успели коснуться влажных зубов ее, и весь он вспыхнул и задрожал от этого прикосновения.

      – Беги дерись… Чего ж ты? – крикнула опа, убегая и смеясь. – Бьют ведь ваших-то!..

III

      Терпуг подвел баркас к невысокому пряслу, наполовину вытащил его из воды и,