Федоров в кино. Игорь Богданов

есными людьми, ставшими персонажами его стихов. Первая публикация состоялась в журнале «Урал» – под одной обложкой с руководителем «Русского Гулливера». В книгу вошли некоторые стихотворения, написанные в течение последних 25 лет.

      Александр Верников об Игоре Богданове

      При всем, вроде бы, очевидном сходстве с Игорем Северяниным Игорь Богданов чудовищно своеобразен и неподражаем как поэт. И неподражаемость эта, парадоксальным образом, состоит как раз – и в том числе – в том, что он единственный за последнюю сотню лет русский стихотворец, интонация и голос которого по естетству родственны северянинским, а потому как бы создают и даже продолжают столь нехарактерную для нас поэтическую традицию – язык с трудом поворачивается назвать ее салонной, если не связывать «салонность» с салоном общественного транспорта, а конкретнее трамвая, откуда у Богданова очень часто и раздается голос его лирического героя Федорова.

      «Поздний», эстонско-эммиграционого периода Северянин-Лотарев, писал иначе по сравнению с собой начала прошлого века, когда был избран Королем поэтов. Позднего же Богданова попросту не существует: он весь осуществился, свершился и остался в позднеперестроечном Свердловске, на самом пороге превращения того в Екатеринбург и родину первого российского президента:

      На трамвае железном, на трамвае свердловском,

      Так кататься желанно, удила закусив:

      Сколько розовых женщин, сколько роз, сколько лоска,

      Каждый юн и прекрасен, каждый смел и красив!

      На трамвае до неба, на трамвае – до рая!…

      Про трамвай, как некое судьбоносное транспортное средство, у Богданова, т.е. у его лирического альтер-эго Федорова – очень много, и очень много дивного, неожиданного крайне.

      Несмотря на то, что еще в Свердловске и уже в Е-бурге много и плотно общался, и в столь понятной атмосфере диких возлияний дружил и с Александром Еременко, тоже однажды коронованным в Короли поэтов, и с Борисом Рыжим, ныне ставшим едва ли не иконой русской поэзии рубежа веков и тысячелетий, Богданов не испытал на себе ни малейшего влияния ни того ни другого. По сути, впрочем и по звучанию, его «поэзы», не имеют ничего общего и со стихами также перестроечно-знаменитых Игоря Иртенева и Тимура Кибирова, «тоже» ироников и даже отчасти сатириков. Но все дело в том, что Богданов никакой не ироник и тем более, не сатирик: в столь самобытной манере он попросту фиксирует и выражает свое природное, иначе говоря гениальное, восприятие окружающего и нутряного. Параллели же с куртуазными маньеристами во главе с Вадимом Степанцовым были бы в случае Богданова еще более инвалидными.

      В самом конце восьмидесятых и в девяностых богдановскихрестоматийный цикл длинных стихотворений про Федорова многажды публиковался в периодике и антологиях поэзии, однако полной коллекции жемчужин и целых жемчужных ожерелий от Богданова еще никогда не собиралось и не представлялось вниманию публики.

      Ну вот, двадцать лет спустя данная книга восполняет сей досадный пробел.

Кельт

      Про Федорова

      Я вырос на полях моей страны,

      Но в город существо мое одето,

      В бетон, где удивительно равны,

      Где одинаково странны зима и лето.

      Зима и лето в городе моем

      Лежат бок о бок, песней завывая,

      Как рельсы, плачущие под дождем

      В напрасном ожидании трамвая.

      Над ними же – причудливая вязь

      Мостов, соединяющих деревья,

      И гордая ночная перевязь

      Дымов сталелитейного кочевья.

      Фонарики дрожат из темноты

      Застенчивым песочным волчьим глазом,

      И город спит, недоспустив порты,

      Сраженный непонятным русским сглазом.

      По зеркалу реки, не торопясь,

      Проходят электрические тени,

      И машет сигаретой, не таясь,

      Ругающийся сам с собою гений.

      Неся случайных пленных на плечах,

      Проходит торопливо третья стража,

      Устав от долгой битвы на мечах

      Во время делового абордажа.

      И наступает час, и город тих,

      И только в глубине чертогов тайных

      Мохнатый дворник, от природы лих,

      Бросает на плиту пузатый чайник.

      Нет ничего прочнее тишины.

      Но вот с повязкой утра выше локтя

      Трубит завод с небесной вышины,

      Отлитой из лазуревого дегтя.

      Ура, ура! Опять в который раз

      Проснулись мы и, слава Богу, живы,

      И громыхает в кухне легкий таз,

      И сладостно побаливают жилы.

      И ждет нас много света впереди,

      Неутоленной