Чжуанцзы. Чжуан-цзы

И, прислонившись к дверям, сказал умирающему: – Как величественно создание вещей! Что из тебя теперь получится? Куда тебя отправят? Превратишься ли в печень крысы? В плечо насекомого?

      – Куда бы ни велели сыну идти отец и мать – на восток или запад, на юг или север, он лишь повинуется приказанию, – ответил Приходящий. – Силы жара и холода человеку больше, чем родители. Если они приблизят ко мне смерть, а я ослушаюсь, то окажусь строптивым. Разве их в чем-нибудь упрекнешь? Ведь огромная масса снабдила меня телом, израсходовала мою жизнь в труде, дала мне отдых в старости, успокоила меня в смерти. То, что сделало хорошей мою жизнь, сделало хорошей и мою смерть. Если ныне великий литейщик станет плавить металл, а металл забурлит и скажет: «Я должен стать мечом Мосе!» – то великий литейщик, конечно, сочтет его плохим металлом. Если ныне тот, кто пребывал в форме человека, станет твердить: «Хочу снова быть человеком! Хочу снова быть человеком!» – то творящее вещи, конечно, сочтет его плохим человеком. Если ныне примем небо и землю за огромный плавильный котел, а процесс создания за великого литейщика, то куда бы не могли мы отправиться? Завершил и засыпаю, а затем спокойно проснусь.

      Учитель с Тутового Двора[59], Мэн Цзыфань и Цзы Циньчжан подружились. Они сказали друг другу:

      – Кто способен дружить без мысли о дружбе? Кто способен действовать совместно без мысли действовать совместно? Кто способен подняться на небо, странствовать среди туманов, кружиться в беспредельном, забыв обо всем живом, как бы не имея конца?

      Тут все трое посмотрели друг на друга и рассмеялись. Ни у кого из них в сердце не возникло возражений, и они стали друзьями.

      Но вот Учитель с Тутового Двора умер. Еще до погребения Конфуций услышал об этом и послал Цзыгуна им помочь. Цзыгун услышал, как кто-то складывал песню, кто-то подыгрывал на цине и вместе запели:

      Ах! Придешь ли, Учитель с Тутового Двора.

      Ах! Придешь ли, учитель!

      Ты уже вернулся к своему Истинному,

      А мы все еще люди!

      Поспешно войдя, Цзыгун сказал:

      – Дозвольте спросить, по обряду ли вы так поете над усопшим?

      – Что может такой понимать в обряде? – заметили оба, переглянулись и усмехнулись.

      Цзыгун вернулся, доложил Конфуцию и спросил:

      – Что там за люди? Приготовлений к похоронам не совершали, отчужденные от формы, пели над усопшим и не изменились в лице. Я даже не знаю, как их назвать! Что там за люди?

      – Они странствуют за пределами человеческого, – ответил Конфуций, – а я, Цю, странствую в человеческом. Бесконечному и конечному друг с другом не сблизиться, и я, Цю, поступил неразумно, послав с тобой свое соболезнование. К тому же они обращаются с тем, что творит вещи, как с себе подобным и странствуют в едином эфире неба и земли. Для них жизнь – какой-то придаток, зоб; смерть – прорвавшийся чирей, освобождение от нароста. Разве такие люди могут понять, что такое смерть и что такое жизнь, что сначала, а что в конце? Они допускают, что тело состоит из различных вещей

59

Цзы Санху – его имя говорит о том, что он принадлежит к беднейшим слоям населения, к которым относились дворы, выращивавшие туты.