Над обрывом (сборник). Александр Кушнер

приземистый, маленький, одинокий,

      Он уткнулся в безлюдную даль лицом,

      И открыт ему сумрачный смысл глубокий.

      Замком быть он не мог бы или дворцом.

      Низкорослою, в сучьях, полуживою

      Изгородью колючею обнесен,

      К блеску вечному, шороху, гулу, вою,

      Тишине хорошо приспособлен он.

      Я не мог бы в нем жить, я его не стою:

      Волны, небо, пространство со всех сторон!

      Лестница

      Есть лестницы: их старые ступени

      Протерты так, как будто по волнам

      Идешь, в них что-то вроде углублений,

      Продольных в камне выемок и ям,

      И кажется, что тени, тени, тени

      Идут по ним, невидимые нам.

      И ты ступаешь в их следы – и это

      Все, что осталось от людей, людей,

      Прошедших здесь, – вещественная мета,

      И кажется, что ничего грустней

      На свете нет, во тьму ушли со света,

      О, лестница, – страна теней, теней.

      «Наказанье за долгую жизнь называется старостью…»

      Наказанье за долгую жизнь называется старостью,

      И судьба говорит старику: ты наказан, живи. –

      И живет с удивленьем, терпеньем, смущеньем и радостью.

      Кто не дожил до старости, знает не все о любви.

      Да, земная, горячая, страстная, злая, короткая,

      Закружить, осчастливить готовая и погубить,

      Но еще и сварливая, вздорная, тихая, кроткая,

      Под конец и загробной способная стать, может быть.

      И когда-нибудь вяз был так монументален, как в старости,

      Впечатленье такое глубокое производил?

      И не надо ему снисхожденья, тем более – жалости,

      Он сегодня бушует опять, а вчера приуныл.

      Вы, наверное, видели, как неразлучные, медленно,

      Опекая друг друга, по темному саду бредут,

      И как будто им высшее, тайное знанье доверено,

      И бессмертная жизнь обреченная, вот она, тут!

      «Мысль о славе наводит на мысль о смерти…»

      Мысль о славе наводит на мысль о смерти,

      И поэтому думать о ней нам грустно.

      Лучше что-нибудь тихо напеть из Верди,

      Еще раз про Эльстира прочесть у Пруста

      Или вспомнить пейзаж, хоть морской, хоть сельский,

      С валуном, как прилегшая в тень корова,

      Потому что пейзаж и в тени, и в блеске

      Так же дорог, как музыка или слово.

      Я задумался, я проскользнул на много

      Лет вперед, там сидели другие люди,

      По-другому одетые, и тревога

      Овладела мной, но ничего по сути

      Рассказать не могу о них: не расслышал

      И не понял, о чем они говорили.

      Был я призраком, был чем-то вроде мыши

      Или бабочки. Бабочки речь забыли.

      «Мимо дубов или вязов, не знаю…»

      Мимо дубов или вязов, не знаю, –

      Издали точно сказать было трудно,

      Мы проезжали в машине по краю

      Местности сельской, распахнутой чудно.

      И почему-то дубы или вязы

      Эти мне вдруг показались знакомы:

      Всплески их, вздохи, улыбки, гримасы,

      Взгляды, поклоны, увечья, изломы.

      Что-то как будто сказать мне хотели,

      Но, отступив на манер привидений,

      Скрылись вдали, подойти не посмели,

      Стали одним из моих заблуждений.

      Где-то я видел их в прожитой, прошлой

      Жизни таинственной, мною забытой,

      Скрытой теперь от меня суматошной,

      Взрослой, для детского чувства закрытой.

      И не владею я теми словами,

      Что их вернули бы, расколдовали.

      Словно когда-то моими друзьями

      Были они – и деревьями стали.

      «Вчера я шел по зале освещенной…»

      Вчера я шел по зале освещенной…

А. Фет

      Вчера я шел по зале освещенной…

      Все спят давно, полночная пора,

      А он идет один, неугомонный,

      Не в позапрошлом веке, а вчера!

      И нет меж ним и нами расстоянья.

      И все, что с той поры произошло,

      Отменено, ушло за край сознанья,

      Все испытанья,