Заморок. Алла Хемлин

конечно, спросила Фросю, за чем Фрося.

      Фрося все-все высказала прямо в лицо старухи.

      Старуха сказала, что ничего даже малейшего нету, что тряпки, которые в дворе, накроенные для самой старухи, что пускай Фрося живет себе дальше-дальше, что тогда Фросе такие тряпки тоже будут нужные.

      Фрося, конечно, не поверила старухе. Допустим, про что Фросе тряпки тоже будут нужные, чуточку поверила, а про что повешенные тряпки не для нарожденного – не поверила.

      А 8 сентября в Чернигов зашли немцы.

      Потом евреев убили.

      Фрося с другими товарищами ходила смотреть, как евреев убивали. Не всех в одну секундочку, а по порядку.

      Фрося по порядку и смотрела, и увидела знакомую старуху. Фрося старухе, конечно, кричала, чтоб старуха облегчила себе сердце перед смертью и все-все сказала.

      Старуха смолчала. А потом уже не спросишь, хоть ты что.

      Фрося попросила у меня большое прощение, что не узнала у старухи.

      Конечно, я Фросю не простила.

      Не простила не за то, а за другое. Когда ты не знаешь, тогда всегда молчи и не репету́й.

      Так ушли следы моей родной мамы и нарожденной дивчинки – родной дочки Тамары.

      А Тамара, простая украинская трудовая женщина, меня кормила-кормила. Своим молоком и своими слезьми кормила. А как же было меня не кормить? Я Тамаре далась на замену – получается, терпи, жди свою одну секундочку.

      Конечно, Тамара тоже думала про следы, а время было уже не то. А всегда ж может перевернуться на то. Ты жди – следы не следы – не твое это дело. Было б что дать за свое.

      Надо понимать.

      Можно сказать, что я и есть виноватая во всем, не считая фашиста.

      Это я сказала не от себя и не от Фроси. Это Тамара мне в уши говорила от самого первого дня совместной жизни как дочки и мамы. Только я ж не знала, про что мама Тамара говорит. Тамара ж мне считалась перед всеми-всеми моя мама. Конечно, не считая меня и Фроси тоже.

      Я стала расти, и долго понимала одно – что моя мама меня не любит, а шпыня́ет. Если б на ту самую секундочку в наявности был мой отец, который муж мамы Тамары, может, я б хорошо посмотрела и увидела, что я в нашей родной семье чуточку другая, что, может, я сильно-сильно чернявенькая, что, может, у меня и носик. А мужа мамы Тамары в наявности не было. Я по своим годам могла это понимать, когда была в войну? Не могла, я ж народилась когда? Потому не могла. И никакой карточки мужа Тамары в хате не было. Кто ж так поступит с карточкой при живущем по-хорошему человеке-муже? Допустим, муж в хате и не жил. Оно ж, когда в доме живут, так………………

      По правде, я и потом не понимала про папу, и не спрашивала тоже. Как спросишь? “Мама, где наш папа?” И чтоб этот папа пришел и тоже начал меня шпынять? Я ж, считай, только шпыняния и видела. Пускай.

      А соседка по нашей улице Республиканская рассказывала соседке, которая тоже с улицы, на горке, после хаты Семенчихи, а я тут сидела, на травичке, уже мне было лет, может, восемь. И соседка эта говорила другой такой же, что дивчинка, я, получилась ни в кого, что муж Тамары убежал от Тамары