Крамола. Доля. Сергей Алексеев

утром в Доме колхозника поднялась суматоха. На крыльцо выползла горбатая нищенка, закричала, заплакала:

      – Матушка!.. Ой, люди добрые!.. Благодетельница-то наша задавилась!

      Бородатый странник хладнокровно вынул хозяйку из петли, прямую, негнущуюся, положил на скамейку.

      – Чего было злобу-то сеять, коль повеситься думала? – спросил он неизвестно кого. – По-доброму бы, дак хоть поминали добрым словом.

      Нищие, убогие и колхозники, те, что по справкам жили в доме, сбежались в комнату хозяйки, говорили вполголоса, таращили заспанные глаза. Мать Мелитина сложила руки покойной на груди, связала их тесемкой, веки закрыла. Горбатая нищенка скакала вокруг, причитала:

      – Как же ты решилась на эдакое? Да кто ж тебя в веревочку эту сунул? Какое печаль-горе жизню твою задушило-о?..

      Бородатому страннику надоело слушать нытье, и он цыкнул:

      – Замолчь, бабка! Не велика и потеря…

      – Да как же не велика-то? – еще пуще заголосила горбатая. – Ить человек был! Челове-ек…

      – Токо жила и делала по-скотски, – не сдался странник. – Нас и за людей не считала.

      – Не держи уж зла, чего ты? – плача, заметила нищенка. – Вот ведь ночевать пустила. Знамо, была душа, ежели откликнулась…

      Лицо висельницы становилось покойным, гримаса страдания разглаживалась, расходилась, словно круги по воде. Черный ветер улегся на рассвете и перестал звенеть стеклами в окнах. Постоялый народ незаметно разбегался, поскольку вызванная милиция стала составлять протокол и допрашивать свидетелей. Опять гуртились возле костра и пекли картошку. Безногий инвалид тяжело подтащил свой обрубыш поближе к матери Мелитине, достал что-то из мешка.

      – Вот, глянь-ко… На столе нашел.

      Мать Мелитина развернула клок бумаги. Химическим карандашом было нацарапано: «В смерти моей виноват комсомольский секретарь Яков Боровиков, в чем и подписываюсь».

      – Он теперь у меня вот где! – Калека потряс могучим кулаком. – Я из него теперь всю кровь высосу!

      – Дай мне, – шепотом попросила мать Мелитина. – А я как-нибудь распоряжусь.

      – Не-ет, – засмеялся инвалид. – Ты не сумеешь!.. Он меня на руках носить станет. Я на него верхом сяду. И погонять буду!

      Мать Мелитина кинула бумажку в костер, огонь как-то нехотя лизнул ее – не хотело гореть обвинительное слово! – покуражился вокруг и все-таки проглотил. Осталась лишь скукоженная черная тень от записки, на которой еще проступали пепельные каракули. Мать Мелитина размешала палкой этот бумажный остов, и все пропало.

      Инвалид молча вытерпел, потом тихо спросил:

      – Неужто и его спасти хочешь?.. Ее-то ты не спасла.

      – Тебя хочу спасти, – вымолвила она.

      – Что меня… – глупо сказал тот. – Богу-то и отдать нечего. Располовинили душу на земле.

      Работник ГПУ стал пытать убогих, спрашивать, кто с ней говорил последний, кто и что видел. Матери Мелитине пришлось назвать свое мирское имя. И заметила она, как встрепенулся вдруг бородатый странник, глянул черно из-под нависших бровей,