Потерявшие солнце. Максим Есаулов

шла носом. С трудом он вывалился на лестницу и схватился руками за перила.

      «Сволочь! – закричал он в пролет. – Я найду тебя, тварь, найду, понял?!»

      В разбитом окне последнего этажа продолжал петь ветер. Гулко молотил по железной крыше равнодушный питерский дождь.

* * *

      С кладбища наползал серый, грязный, клубящийся, как вата, туман. Неумолимый дождь моросил, подобно заевшему на одной ноте музыкальному инструменту. Подслеповато щурясь фарами, по разбитому асфальту набережной проносились грузовики. Цыбин отошел от окна и налил себе в грубую фаянсовую кружку кипящего рубинового чая. Он всегда пил его доведенным до температуры расплавленного металла, без сахара, лимона и других добавок, чтобы острее чувствовать бодрящую горечь. До звонка оставалось еще двадцать три минуты, и, опустившись в жесткое, видавшее виды кресло, он снова взял в руки книгу:

      Как быстро ты струишься между рук,

      как ускользаешь, время жизни краткой.

      Как легок шаг твой, смерть, когда украдкой

      немой стопой стираешь все вокруг.

      Цыбин отпил глоточек раскаленного чаю и зажмурился, ощущая, как горячий шарик катится по пищеводу.

      «До чего же близки у испанцев любовь к жизни и восхищение смертью, – подумал он. – Вот где полнота ощущения единоначалия света и тьмы, и во главе угла время: единственное мерило расстояния между ними, неукротимая сила, сводящая их в одной точке».

      О смертный жребий, о удел злосчастный!

      И дня нельзя прожить наверняка,

      не домогаясь смерти ежечасно!

      И каждого мгновения тоска

      нам доказует пыткой,

      сколь напрасна, сколь тороплива жизнь и сколь хрупка.

      Телефон зазвонил, противно дребезжа разбитым корпусом. Цыбин посмотрел на часы: ровно четырнадцать ноль-ноль. Он отсчитал шесть звонков. Телефон умолк и ожил ровно через две минуты: звякнул дважды и снова стих. Цыбин отложил книгу. Звонок. Он сразу же поднял трубку.

      – Алло! – Голос Анны был, как всегда, низким и хрипловатым, словно она была простужена.

      – Это я, – сказал он, – через сорок пять минут, – и повесил трубку.

      Одеваясь, он думал о том, что она все-таки редкого терпения и хладнокровия женщина и что без нее ему было бы гораздо тяжелее. Подойдя к зеркалу, придирчиво оглядел себя: синий «адидас», кроссовки, турецкая кожанка, черная кепка. Его передернуло. Он ненавидел свое отражение. Так одевалось быдло. Тупое бритоголовое быдло. Но искусство требовало жертв.

      Такси Цыбин поймал на трамвайной остановке, у кладбища, сел на заднее сиденье, чтобы не донимал разговорами шофер, и всю дорогу дремал под монотонный шелест «дворников», изредка глядя сквозь ресницы в покрытое дождевыми струйками лобовое стекло.

      Пушки у Артиллерийского музея блестели, отполированные водой. Петропавловка терялась за сеткой дождя. На Анне был зеленый клеенчатый дождевик, надетый на толстый свитер, синие джинсы и высокие резиновые сапоги с завязками спереди.