Таежный бродяга. Михаил Дёмин

и «жиган») показался им человеком в какой-то мере своим, достойным доверия. Во всяком случае, именно это спасло меня поначалу, отвело от меня первый удар! Но окончательным своим спасением я обязан старику Ананьеву; бывалый и многоопытный, он много знал! Знал он и это племя – давно еще, со времен войны. И, когда я исчез, он быстро понял, в чем дело. Пошел по следу – явился в стан – и выручил меня.

      В общем-то, доверия этих людей я не нарушил и молчал долгие годы. И если пишу сейчас о дезертирах, то потому лишь, что с тех пор прошло уже двадцать лет. За это время изменилось многое. И, что самое главное, – существование странного, небывалого этого племени давно уже перестало быть тайной… О нем как-то сумели пронюхать местные журналисты и литераторы. А один из них – молодой красноярский поэт – в середине шестидесятых годов ухитрился даже тиснуть книжку, связанную с данной темой… Так что совесть моя спокойна. Я никого не предал, я просто рассказываю правду – рассказываю, дождавшись того момента, когда эта правда уже никому ничем не грозит.

      Глава 7. Голос в сумраке

      Мы услышали странный этот голос перед ночью; был час тишины, и сквозь ветви сочился поздний свет – ослабнувший и словно помертвелый, и тайга стояла нечеткая, вся в размытых тенях, в сером дыму.

      Мы шли по завалам, увязая в сыпучем снегу, усталые и сильно зазябшие.

      – Шабаш, ребята! – остановился Ананьев. – Ни день, ни тьма, самое время паскудное, будь оно неладно. Пора ночлег изготавливать.

      И в этот момент возник из сумрака голос.

      Непонятный это был голос! Он возник на негромкой ноте, летел над тайгой и рвался с коротким всхлипом. Словно бы кто-то задыхался там – плакал или смеялся тоскливо. Нет, скорее плакал… А может, грозил?

      – Эт-то еще что? – сказал, стукнув зубами, практикант Гриша; тревога метнулась по его лицу.

      – Не пойму, – ответил Ананьев. – Сроду не слыхивал. – Он опустил брови. – Не слыхивал, нет! А уж я-то, кажется, здесь все насквозь понимаю.

      Охотник-промысловик, старый лесной скиталец, он встретился нам случайно и не очень давно в одном из тазовских сел.

      – Ребята, – сказал он, – куда же это вы топаете на зиму глядя? Сгибнете ни за понюх, ай-ай…

      И тут же с легкостью согласился проводить нас к низовьям Таза.

      – В тайге что любезно? – говорил он. – Воля! Иди хоть на сто верст, дыши – не надышишься.

      Где-то на Туруханке имелись у него дом и, кажется, семья, но, судя по всему, бывал он там не часто и не любил оседать. Косматый, в медной нечесаной бороде, был он угрюм и беспечен и весь пропитан сыростью и кислым самосадным духом. Он стоял теперь, переминаясь в снегу, – налаживал папироску.

      Голос шел с заката, из-за тусклой еловой гривы, тосковал невнятно и перемежался хриплым клекотом. Он полон был смятения и ярости, этот голос, и звучал, забирая все выше и все пронзительнее. И вдруг пресекся. Всхлипнул шумно.

      И сразу же в уши нам мягко надавила тишина.

      – Зверь