Рок семьи Романовых. «Мы не хотим и не можем бежать…». Хелен Раппапорт

выхода»²⁸.

      «Какое счастье, что Р[аспутин] теперь устранен», – написала вдовствующей императрице Марии Федоровне (Дагмар) королева Норвегии Мод 27 января 1917 года²⁹. Но для многих в императорском доме устранения Распутина было недостаточно. «Мы должны полностью избавиться от Александры Федоровны и Протопопова [российского министра внутренних дел]» – написал великий князь Николай Михайлович вдовствующей императрице, которая, вконец раздосадованная тем, что ее сын и невестка не желают прислушиваться к ее советам, уехала в Киев. – «Я опять ставлю вас перед той же дилеммой, – продолжал он:

      Убрав гипнотизера, мы должны теперь вывести из игры ту, кого он загипнотизировал… Это вопрос спасения трона – не самой династии, положение которой по-прежнему крепко, а нынешнего Императора. Иначе будет слишком поздно… ведь вся Россия знает, что покойный Распутин и А. Ф. – это одно и то же. Один убит, теперь должна исчезнуть и другая»³⁰.

      При дворе по-прежнему преобладала атмосфера вражды и взаимных упреков. Николай и Александра «похоже, заняты только одним – местью тем, кто, как они, считают, замешан в этом деле, – писала великая княгиня Виктория Федоровна. – Здесь так ужасно, что мы живем словно в сумасшедшем доме»³¹. Реакция Николая на убийство Распутина была жесткой: двое убийц, Дмитрий Павлович и Феликс Юсупов, были сосланы; первый – на фронт в Персию, а второй – в одно из своих имений. Другие Романовы написали Николаю коллективное письмо протеста; его отказ смягчить наказание заставил некоторых из них опять серьезно заговорить об отстранении царя и царицы от власти. Как впоследствии вспоминал Морис Палеолог, за ужином в резиденции великого князя Гавриила Константиновича разговор шел о заговоре. Другие тайные встречи, на которых обсуждались его планы, проходили во дворце великой княгини Марии Павловны-старшей, вдовы дяди Николая Владимира Александровича. Родственники Николая опасались, что едва он вновь уедет на фронт, «императрица может объявить себя регентшей»³².

      К началу 1917 года постоянное давление со стороны его родни и деспотичной жены, к которым добавлялась гнетущая тревога по поводу хода кампании на российском Западном фронте, страшно состарили Николая. Он казался совершенно вымотанным и все больше и больше впадал в фатализм. «В его волосах и бороде появилась седина, глаза ввалились», – вспоминал российский посол в Стокгольме Анатолий Неклюдов. Но еще больше поразило его другое:

      «Я видел перед собой такое изнеможение, такую неослабную озабоченность, что они, казалось, мешали ему полностью сосредоточиться на теме нашего разговора; вся прежняя живость его манеры держать себя и ума, совершенно исчезла… мне представляется, что в манере держаться и наружности Императора Николая II было нечто большее, чем озабоченность, нечто большее, чем тревога. Быть может, он уже видел пропасть, разверзающуюся у его ног, и быть может, знал, что остановиться невозможно и что он должен пройти свой путь