Бунт. Исторический роман. Книга I. Владимир Уланов

смирился. Важно было знать все! На восьмой день он пришел ко мне в келью и сам спросил, зачем я к нему пожаловал. Взял я с него клятву перед Богом, что он ничего не предпримет, что бы от нас ни узнал. Никон выслушал молча, не перебивая, и так же молча удалился и дня три вообще ко мне не подходил, видно, обдумывал. Я не боялся, что Никон может поступить с нами плохо, так как знал, что клятва его крепка и слову своему он всегда верен, но было очень любопытно, как поступит опальный патриарх. И вот однажды вечером он опять пришел ко мне в келью и сказал совсем немного: «Степан Разин, наверно, смелый человек, коли за народ задумал заступиться. Осуждать я его не могу и мешать не буду, но сам в смуту ввязываться не хочу, так как годы мои не те и смысла во всем этом для себя не вижу».

      На другой день нас отправили в дорогу. Забоялся Никон доноса от своих же монахов, даже прощаться не вышел, сказался больным.

      Выслушав Григория, Степан долго молчал. Чувствовалось, что отказ бывшего патриарха Никона был ему неприятен. Но все-таки, тяжело вздохнув, Разин спросил Григория:

      – Что ты сам думаешь о моем походе?

      Этот вопрос как бы вырвался из его души, полной сомнения, может, даже неуверенности в себе, хотя он всеми силами это скрывал.

      Умудренный опытом жизни, монах понял, что атаман ищет в нем поддержки, чтобы как-то развеять и успокоить свою неуверенность. Поэтому с ответом не спешил и, обдумывая каждое слово, заговорил:

      – Если твое войско выйдет к морю, то придешь ты оттуда с богатой добычей и славой. Да только, Тимофеевич, я мыслю, что думка у тебя дальше добычи идет. Догадываюсь я, задумал ты большое дело. Недаром ты меня к Никону за поддержкой посылал. Не такой ты человек, чтобы ради дувана собирать войско.

      – Ох, и мудр ты, Григорий! Смолоду ты таков, рассудительный и дальновидный был, – похвалил атаман. – Неужели разгадал мои планы?

      – Не знаю, Степан Тимофеевич, я гадать сильно не гадал, но предвижу, тряхнешь ты Pyсь крепко. Только у себя в городках, Паншине и Качалинском, стал собирать народ к походу, а слух о тебе, как о народном защитнике, пошел по всей Руси. Очень трудно живется крестьянам в холопстве, поэтому идут к тебе отовсюду людишки. Если не сгинешь за морем, соберется около тебя много миру.

      – А ты, монах, что ли, со мной в поход не идешь?

      – Как не иду, Степан Тимофеевич? Я теперь за тобой, как нитка за иголкой. Так уж в разговоре получилось. Не вышло у меня с божьими образами, может, воин за правду и волю получится. Нынешний патриарх всея Руси Иосаф про мои иконы сказывал, что они греховны, похожи на людей во плоти. Но что я могу, Степан, сделать с собой, если я пишу Божью Мать, а в ее образе вижу свою мать и получается икона, похожая на обыкновенную русскую бабу, испытавшую много горя; если Николай-угодник на моих иконах похож на мужика-пахаря, замученного на барщине. Однажды Иосаф посмотрел на эти иконы и воскликнул: «Не всякий, говорящий мне „Господи“, – войдет в царство небесное. Кипеть тебе, монах Григорий,