В СМЕРШе. Записки контрразведчика. Федор Абрамов

получения генеральского чина;

      в) возможность в отдаленном будущем поездки за границу (перехода в НКВД) и больше, пожалуй, ничего.

      В чем проигрываю:

      а) полнейшее отсутствие свободного времени;

      б) прощание навсегда с грезами жизни о Schriftsteller и т. д.;

      в) нелюбимая работа, вечные сомнения об упущенных возможностях и т. д.;

      г) прикованность к одному месту, невозможность странствования, скованность в действиях и т. д.

      Мой характер требует постоянного обновления, изменчивой, подвижной работы. Пожалуй, надо уйти.

      19. 1. 1956

      Ближе познакомился с Германом. Два раза ходил в баню. Ах, какой он парень! Что за чудесная душа! Какое бескорыстие. Я просто влюблен в него. Да, Герман не очень-то умен, но уж зато человек что надо. В нем с поразительной яркостью выражена доброта, незлобивость, душевная чистота и честность русского человека.

      Первый выход в баню был импровизированным. Сидим на партбюро. Уже десятый час. Пишу Герману: надо идти в баню, не составишь ли компанию? Да, составлю. И вот уже четверть десятого, двадцать минут десятого, наконец полчаса. А у нас все заседание. Ну, думаю, прощай баня. Но вот кончилось бюро.

      – Пошли, быстро! – говорит Герман.

      – Но мне надо домой. У меня нет ни мочалки, ни белья.

      – Ерунда! Мы всегда так ходим. Вот увидишь, как хорошо.

      Я отказывался, но наконец согласился.

      Едем на 1-ю линию.

      По пути забегаем в шалман. Взяли пол-литра. Выпили по 100 гр. – остальное с собой.

      Быстро добираемся до бани, берем веник, простыни. Почти за все платит Герман. И это платит человек, у которого такая семья и который получает меньше нас.

      В бане с ним здороваются как со знакомым. Проходим к шкафам, раздеваемся. Скорей, скорей!

      – Пошли?

      Я оборачиваюсь к Петру и Герману. Смотрю: а Герман сидит на скамейке, без ног, живой обрубок. Пока он был на протезах, я как-то не думал, что у него нет ног. А тут – беспомощный калека. Был на ногах и вдруг без ног. Но что особенно потрясло меня – виноватая, беспомощная улыбка на лице Германа. Улыбается так, как будто он в чем виноват, как будто хочет извиниться передо мной. Здоровенный дядя с виноватой, заискивающей улыбкой. (Улыбка ребенка!) на толстом, грубовато-толстом, грубовато-мужицком лице!

      Кое-как я освоился, хлопнул Петра. А тот привык.

      – Погоди, погоди. Посмотрим, кто сильнее.

      – Да ты не смотри, что Петро такой худой, – говорит Герман. – Он таскает меня один, а другие не могут.

      Это сказано было с гордостью.

      – Давай, понесу я, – говорю я.

      Я хотел взять его за кукорки.

      – Нет, нет, на руки.

      И вот я беру Германа на руки как ребенка. И он как ребенок обхватывает меня за шею. И как ребенок боится, что его могут уронить.

      Я с трудом дотащил до двери парилки.

      – Ладно, давай уж! – презрительно махнул рукой Петро. Он взял Германа – худенький, тощий – спокойно и привычно впер в парилку, потом на полок.

      Герман стал