От мира сего. Рассказы. Из дневников. Гелий Ковалевич

была давняя, с восьмидесятых. Перезванивались, переписывались. В почтовом ящике письмецо – радость! А приезды когда вздумается!

      После института пригласили в газету, что ж что отдел писем. Писать, печататься! С первым своим сочинением прямо к главному. Оценил: «Чего в письмах торчите? Давайте-ка в командировку!»

      А куда, как не в Питер, музейный, она не была.

      Получилось – за обретением подруги-искусствоведочки да за похвальным словом интеллигенции.

      «Похвальное слово» пошло в корзину.

      – Советскую власть надо прославлять!

      «Прославлять и поменьше заглядывать в рюмку». Изречение босса загуляло по отделам. Вывешивали на стенах. Не забыли и мооровский плакат. Буденовка на лбу и требовательно простертый перст: «Ты прославляешь?»

      Питерская подруга была в восторге. Телефонные звонки начинала с вопроса: не зажигает ли главред свечки в своем кабинете – побродить среди огоньков, похлопывая в ладоши: прочь, скверна, прочь!..

* * *

      Давно ни особнячка, ни трамваев. Небо в окнах матери с ее сожителем заслонили многоэтажки.

      Нет и пафосной газетки с отделом писем. Есть временно существующий некий «Интеллектцентр», где томятся трое незамужних очкастеньких девиц и она в умственных разговорах о состоянии нравственности.

* * *

      Приближалась Пасха, ранняя. Метельные поземки, свежая белизна улиц… Любимая пора!

* * *

      А на Крещенье, в мороз, шныряли лыжники, встала в длинную очередь за святою водой, согрелась среди людей. Кто-то сунул ей банку. Донесла, не расплескав…

      И теперь в парке с отстроенным храмом (а столько лет руины под провалом купола!), бродила по тропинкам в черной листве, держась солнечной стороны. Истекает, вот уже истекла минута, я была в ней, думала она, и буду в новой, заветной – так ее назову.

      Если бы не сны!

      Точно мертвый за́мок беленький дом, на замо́к замкнувший пространство. И нет Времени: должен ожить замок-особняк, отпасть его затворы. И это мучение – чье-то томительное воспоминание о ней. Она плакала во сне…

      Слезы прерывали сон. Однажды утром – вместе с долгими звонками в дверь.

      Господи, питерская подруга, нагрянувшая!

      Смеется, чмокает в щечку. Сколько не виделись!.. Обнимает, оглядывает: что-то ты потускнела, мать моя, тени под глазками… Да, полнею, а вся в беготне, поездках… Что дома? Суета, как в Госдуме. Дать отдышаться? Отдышись и мечи на стол. Водочку, поди, не держишь, постница. Помню-помню: «поменьше в рюмку заглядывать!»

      И из сумки питерскую на стол.

      – Христос воскресе! – Струйку сигаретного дыма в сторонку, целует Ксению в губы.

      Едва различим голос подруги: представь, столько воздуха, жаркого света… и две дамы за столом. Цветы, фрукты… Коровин! В подлиннике, в подлиннике лицезрела-с!..

      – В оконном отражении тоже две дамы…

      – Блаженная ты. Тебе бы мужика завести. Знаю, что были. Я об идеальном.

      – Блаженная! – и с ожесточением: – Офис, будь проклят! Одно хамье заявляется, щетина стриженых волос надо лбишком, плебейская дюжесть,