Всё моё (сборник). Николай Александров

же сделать мне такого,

      Что же мне сказать такого,

      Что же я тебе скажу?

      Хор: Что же я тебе скажу.

      Шнур:

      Если я в твоей судьбе

      Ничего уже не значу,

      Я полезу по трубе,

      Как простой российский мачо.

      И на самом на верху

      Напишу своей рукою

      Слово русское простое

      Слово крепкое простое

      И магическое – …

      Хор: И магическое – …

      Шнур:

      А наутро у окна

      Своей спаленки тепличной

      Будешь ты стоять одна,

      Глядя на пейзаж фабричный.

      И на заводской трубе

      Ты прочтешь мое посланье —

      Это символ расставанья,

      Это все, что в назиданье,

      Я хотел сказать тебе.

      Хор: Я хотел сказать тебе.

      Шнур:

      Трубы фабрики дымят,

      В небе солнце затмевая,

      Снова повседневный ад

      Город в траур одевает.

      Я бреду к себе домой,

      Слово на губах смакуя,

      Говорю: Какого …,

      Говорю: Какого …,

      Не осталась ты со мной.

      Хор: Не осталась ты со мной.

      Всё замолкает.

      Входит И.

      Занавес

Post Scriptum

      Эту маленькую телефонную записную книжечку, в синем кожзаменителе, с алфавитом, ступеньками вырезанном на правом обрезе, мне дала моя сестра со словами: «По-моему, это должно быть у тебя». Записная книжка моего отца.

      Сестра родилась в феврале. Через месяц после ее рождения, 8 марта, я в последний раз разговаривал с отцом в его квартире на Чистых прудах. Мы сидели в комнате, где когда-то жила моя (и отцовская) няня, Анастасия Ивановна. Теперь сюда переехали книжные полки и отцовский письменный стол. Места здесь совсем не осталось. Это был даже не кабинет, но скорее склад и курительная. Мы сидели на тахте, тихо разговаривали и курили. Я смотрел на отца и как-то неожиданно вдруг заметил – как он осунулся. И что-то странное, почти детское проглядывало в его лице. Он говорил, что получил заказ на перевод Сёрена Кьеркегора (знаменитая работа «Или или» – «Одно из двух», другой возможный вариант названия). Он мечтал об этом. В советское время, разумеется, предлагать Кьеркегора к изданию было бессмысленно. Говорил как будто с воодушевлением, за которым проглядывала усталость. Я думал, это было связано с рождением сестры: она оставалась в больнице с матерью. Роды прошли трудно. Отец беспокоился.

      На следующий день я пришел в редакцию «Эха Москвы». Она тогда располагалась в тесной комнате здания на Никольской (студия находилась в полуподвале, двумя пролетами ниже по железной лестнице). В комнате, как всегда, была толпа, потому что в ней каким-то чудесным образом размещались все: референты, новостники, рекламщики, Андрей Черкизов, приходящие авторы, то есть даже войти, чтобы поставить пленку с записанной программой, было непросто. Неожиданно меня позвали к телефону. Я с удивлением взял трубку. Звонила бабушка моей сестры. Она сказала, что отец умер.

      Некоторое время я, видимо, просто стоял, застыв. Сергей Бунтман спросил, что случилось. Я ответил. Он предложил помощь.