Жить! (сборник). Андрей Рубанов

был нелюбимый – темно-коричневый.

      Что смерть, хотя и холодная, а живая, часто живей самой жизни – Ваня в своем пригороде догадывался давно. Теперь – подтвердилось.

      В ухо вполз червь. «Может, с рынка, непроданный? А сюда переполз только». Ваня червя стерпел. Не до него было.

      К губе прилип слизень. Потом, невдалеке, кто-то грубо и навзрыд рассмеялся. Снова все стихло.

      Наконец, все тот же гробовой насмешливый голос, явно перед кем-то выпендриваясь, гнусно прошелестел:

      – Глубже, глубже его! Рот и кишки плотней землей набейте! Дерьмо собачье в ноздри втолкните. Штумп, штымт! Дух скота – он, как сказано, в землю уходит. Штумп, штымт! Ты, Ваня, – быдло, скот! И жить тебе, кстати, осталось одну минуту. А после – сразу неизъяснимым станешь.

      – Это как это – неизъяснимым?

      – А так. Ничего, никогда и никому изъяснить больше не сможешь!

      Иван с остервенением стал выкапываться дальше. Оборвал с губы слизня, шуганул Могильного Зверя…

      Неразрушимая сила вдруг вошла в него: копай, Ваня, копай!

22

      Выкопался он быстро, выкопался вовремя. Встал, встряхнулся, повел одним плечом, другим. Шапки на голове не было. С правого плеча свисал драный кошачий хвост. Под ногами валялись мертвые птицы. Из ботинка торчала головка замерзшей ящерицы. На губах, на щеках – земля.

      Страшная, земляная, никогда раньше не существовавшая в нем сила, вмерзшая пузырьками воздуха в кость, продолжала распирать Ваню.

      Он ступил к дороге. Однако быстро сообразил: на Птичку – поздно. Да и не для гнилой Птички сила в могиле скоплена!

      Тогда он двинул домой, в Перловку. Сперва решил – через Москву, через центр, во всей красе! Но потом передумал. Миновав лес, вышел к Окружной дороге.

      Тут его что-то остановило: сзади послышалось кошачье мяуканье, женские мелкие всхлипы. Ваня нехотя обернулся.

      Он увидел Пашку, облезлого серого кота, а над ними – дымно-огненное подмосковно-московское небо.

      Стояла уже настоящая ночь. Машин поубавилось. Сзади причитала убегавшаяся за день Пашка. Ваня шел, и сил у него прибавлялось и прибавлялось.

      «Раз из могилы выкопался, стало быть, и жизнь земную осилю!

      Ехал на Птичку Иван Раскоряк.

      Был Раскоряк – стал матрос Железняк!»

23

      И вышел на небо Великий Жнец.

      Чуть помедлив, взмахнул золотым серпом, стал косить невидимые, но давно приуготовленные к такой жатве рати. Серп заблистал над нищими пригородами и над богатой Москвой. И брызнула из-под серпа кровь: быстро текущая, остропахнущая. Встрепенулись черви в могилах и гады в кроватях: но крови своей, из них навсегда убегающей, – не почуяли…

      И хотя напугал Жнец своим серпом немногих, зато многих – тайно коснулся!

      Тут же, под серпом у Жнеца, близ дороги, там, где кончалась улица Верхние Поля, ожила и шевельнулась серая, громадная, размерами сто метров на двести – так Ване показалось – птица. Не та, что, составившись из малых пичуг, кружила под сводами рынка, и не та, что сидела в запертой клетке. Другая!

      Тихая,