Серебряный поэт. Вадим Шарыгин

скал – под ногой осыпаются камни, над головой осыпаются звёзды. До неба рукой подать, до земли шаг ступить, земля совсем рядом – на расстоянии стремительного срыва…

      На расстоянии спасительного срыва —

      Заветное, знакомое, земное.

      Скала каменьями насильно говорлива,

      И небо устремилось вниз, за мною…

      В путь, небожитель, шаг, другой, ступая

      По кромке жизни, вровень с высотою,

      Ты победил! Строка молчит скупая

      О том, что я, наверно, всё же сто́ю

      Усилий ваших: склёванное мясо

      Моей словесной плоти – накормило

      Кого-то оного и опоясал

      Закат искусства, землю, и горнило

      Страстей – вскипало небо, бушевала

      Долина, ливни кланялись, шумели…

      А помнишь: яхта, тень замёрзшего штурвала

      И лепестки растоптанных камелий?

      Просторным одиночеством дышала

      Теснина скал, вдруг вспомнилось некстати:

      Касался занавеской ветер шалый

      Десятки лет нетронутой кровати;

      На расстоянии любви – теряет капли

      Обмякший сад, обвыкся с тишиною…

      Напрасно всё – и жизнь в стихах, не так ли?

      Искусно напридуманная мною.

      Чарующее слово, самовитое слово, словом, слово, овладевающее сознанием каким-то неизъяснимым волшебным образом, обладающие тайной достоверностью и диковинной ясностью, беспамятное, но осмысленное, с «омысливанием» звуков, с превращением звуков в зовы, – вот поэзия!

      И что-то плакало во мне, и что-то ликовало!

      Мне было смутное не трудно развенчать:

      И тишины сургучная печать,

      И обозримой прелести подлунных скирд навалом…

      Свеча дозором обходила темноту, пылала,

      Поклон отвесила порыву ветерка.

      Пруда вестимого неизгладимое зерцало.

      И мысль грядущая удушливо горька…

      Первостатейная луна и уйма всяких всячин:

      Обрывки детства, снов останки, ор стремнин;

      Казался сад, из мрака проступающий, висячим.

      Касался веток ветер, тишиною устраним…

      За вечера с воздушной позолотой мошек выпью

      И разобью на счастье вдребезги бокал!

      В ту ночь в чащобу чародейства увлекал —

      Кто-то неназванный – луг гулко оглашался выпью…

      Путь в поэзию… Это путь к поэту, это путь поэта, это путь, который невозможно пройти, минуя мироустройство или мировосприятие большого или подлинного поэта…

      Ночь, тем временем, любовно уступает место рассвету, открывает дорогу новому дню. Вновь и заново оживает фиалками и фокстротом Париж и Берлин двадцатых годов, вот они, смотрите, реют заоблачными шпилями за моим московским окном. Сумрачный свет лежит на безымянной могиле Гумилёва, простуженный гудок паровоза оглашает далёкую окраину моей памяти, ветром относит к кромке родины не вернувшихся из детства журавлей. Шум времени Мандельштама нарастает, накатывает душной