По ком звонит колокол. Эрнест Хемингуэй

готовится сблевать», – ответил кто-то другой, и люди на площади покатились со смеху.

      «Дон Фаустино, – крикнул какой-то крестьянин, – блюй, если тебе так будет легче. Мне плевать».

      И тогда дон Фаустино обвел глазами людей в шеренгах, потом посмотрел в конец площади, туда, где за обрывом была пустота, и, быстро развернувшись, нырнул обратно в дверь. Обе шеренги взревели, и кто-то, перекрывая рев, высоким голосом закричал: «Куда же вы, дон Фаустино? Куда же вы?»

      «Блевать пошел», – съязвил кто-то, и все снова захохотали.

      Потом мы опять увидели дона Фаустино, Пабло вел его под прицелом своего дробовика. От его гонора не осталось и следа. При виде веселившихся людей он позабыл и про свое происхождение, и про свою спесь; похоже было, будто Пабло, шедший позади с дробовиком, метет улицу, а дон Фаустино – это мусор, который он гонит впереди себя. Дон Фаустино крестился и бормотал молитвы, а потом закрыл глаза руками и спустился с крыльца.

      Кто-то крикнул: «Пусть идет сам, не трогайте его».

      Все поняли, и никто не прикоснулся к дону Фаустино, тот шел между шеренгами, дрожащими ладонями закрыв глаза и шевеля губами. Никто не произносил ни слова, никто его не трогал, а он, дойдя до середины строя, не смог идти дальше и упал на колени. Но и тут никто его не тронул. Я шла вровень с ним позади шеренги, чтобы увидеть, что с ним будет. Какой-то крестьянин наклонился, поднял его и сказал: «Вставайте, дон Фаустино, идите дальше. Быка еще не выпустили».

      Но дон Фаустино не мог идти сам, и этот крестьянин в черной рабочей блузе взял его под руку с одной стороны, а другой такой же, тоже в черной блузе и пастушьих башмаках, – с другой, и они повели его сквозь строй; дон Фаустино шел, все так же не отнимая ладоней от глаз, беспрерывно шевеля губами, с прилизанными светлыми волосами, блестевшими на солнце, а крестьяне, когда он проходил мимо, говорили кто: «Buen provecho, дон Фаустино, доброго вам аппетита», кто: «A sus ordenes, дон Фаустино, к вашим услугам», а кто-то из тех, кто сам был горе-матадором, сказал: «Дон Фаустино, matador, a sus ordenes», а еще один: «Дон Фаустино, на небесах полно красивых девушек, вот увидите, дон Фаустино».

      Так они вели его сквозь строй, сжимая с обеих сторон, не давая ему упасть, а он так ни разу и не отнял рук от лица. Но, должно быть, он видел сквозь пальцы, потому что, когда его подвели к краю обрыва, он снова грохнулся на колени, припал к земле, вцепился в нее пальцами, выдирая траву, и запричитал: «Нет. Нет. Нет. Пожалуйста. НЕТ! Пожалуйста. Пожалуйста. Нет. Нет».

      Тогда те крестьяне, которые привели его, и другие, суровые мужчины, которые собрались в конце строя, присели на корточки позади него и, приподняв, швырнули что есть мочи с обрыва; вот так он и полетел, без единого синяка, все только услышали, как он громко и пронзительно вскрикнул, падая.

      В тот момент я и поняла, что в людях по-настоящему проснулась жестокость; первым ее разбудил дон Рикардо своими оскорблениями, вторым – дон Фаустино, своей трусостью.

      «Давай следующего!» – крикнул один крестьянин, а другой, похлопав его по спине, сказал: «Ну,