Последний часовой. Ольга Елисеева

столь близко его касающемся.

      Бенкендорф вздохнул. Эти молодые, они и правда ничего не понимают или только прикидываются?

      – Господин капитан, – его рябое остзейское лицо не выражало гнева, – вы участвовали в военном мятеже и согласно уставу заслуживаете расстрела. На что вам надеяться, кроме милости императора?

      Якушкин подался вперед. Обычная меланхолическая манера исчезла, кровь бросилась в лицо от негодования.

      – Я не желаю милостей тирана! Лучше быть судимым по закону, пусть и такому варварскому, как у нас!

      Александр Христофорович собрал бумаги.

      – В таком случае вас расстреляют.

      Генерал вышел в коридор, недоумевая, стоит ли искать императора или гроза пройдет сама собой. В гневе Николай не выбирал выражений и минутами говорил такое, отчего у приближенных краснели уши. Неважно, что потом государь сожалел о сказанном, и даже готов был извиниться. Слово не воробей. Необъяснимым образом в городе узнавали: молодой самодержец дает на допросах волю чувствам.

      Что не способствовало уважению. И Никс это знал. Он не был сдержанным человеком. Но изо всех сил старался. Тем более теперь. Однако по какому-то роковому стечению обстоятельств за стены крепости попадали самые постыдные слухи. Уже из уст в уста передавали его первый разговор с Трубецким.

      «Что было в этой голове, когда вы, с вашим именем, вошли в заговор?! Гвардии полковник, князь! Какая милая жена! Вы погубили вашу жену! Есть у вас дети?»

      «Нет».

      «Счастье, что нет детей! Ваша участь будет ужасна! Я могу вас расстрелять!»

      «Расстреляйте, государь!»

      «Не хочу! Я хочу, чтобы вы страдали!»

      Он это говорил? Возможно. Ему-то самому казалось, что все прошло в высшей степени достойно.

      Трубецкого насилу выудили из дома австрийского поверенного графа Лебцельтерна, куда «диктатор» скрылся, так и не появившись на Сенатской площади. Свояк-дипломат уверял, будто князь не виноват, все происходящее – ошибка, произвол, наглая клевета… Женатые на сестрах, они прекрасно ладили, но как только Нессельроде, прибывший от имени государя, заговорил о дипломатической неприкосновенности, пришлось сдаться.

      Когда арестанта привезли, он был бледен и шатался. Никс уступил ему свое место на диване.

      «Пишите показания, князь».

      «Я вас не понимаю».

      «Опомнитесь. Улики на вас ужасны. Чистосердечным признанием дайте мне право вас пощадить».

      «Я ничего не знаю».

      «Вот план восстания. Узнаете свою руку?»

      Николай тогда еще не ведал, как много людей станет обнимать его сапоги. Этот был первым.

      Кто же распространил по столичным гостиным версию Трубецкого? Каташа. Милая жена. Ей было позволено навещать мужа в крепости. И перед ней «диктатор», конечно, не хотел выглядеть трусом. Во всяком случае, такое объяснение устраивало Николая, а что там случилось на самом деле, – может, он и правда тыкал