Маскарад со смертью. Иван Любенко

гуся», вытянулся во фрунт Ефим Андреевич.

      – То-то же. Вы, Поляничко, не зарывайтесь. А то вот поставлю на ваше место Каширина, тогда у вас хватит времени с инструкциями ознакомиться, – кивая в сторону молчавшего все это время Антона Филаретовича, слегка подобревшим голосом вполголоса пробубнил начальник. – Ступайте работать! – закончил беседу Фен-Раевский и хлопнул слегка ладонью по зеленому сукну письменного стола.

      Откинувшись в кресле и глядя вслед удалявшимся подчиненным, полицейский начальник самодовольно хмыкнул: завтра он сможет доложить губернатору о поимке опасного злодея, осмелившегося учинить смертоубийство чуть ли не под окнами губернаторского дома. Останется только документально изобличить мерзавца и получить собственноручно написанное признание. А уж это в Ставропольском полицейском управлении делать умели всегда.

      «Зря я все-таки обидел этого старого служаку, – с горечью сожаления подумал полицмейстер. – Уж как ни как, а двенадцатый год верой и правдой… При нем розыск преступников достиг несомненных успехов. А фотографирование и ведение картотеки на каждого задержанного? Ведь это опять же Поляничко организовал. Чуть свет – он уже на службе, а уходит затемно… Оно, конечно, мужичонкой-то неотесанным от него несет… Ну а куда деваться? Отец-то его из крепостных в купцы выбился, да и отдал младшего сына на обучение… Ну да ладно! Чего уж там! Вся страна такая! Вот недавно привели одного мазурика. На стул посадили, на грудь, как положено, повесили дощечку с фамилией, с годом съемки и номером. Фотограф магний жечь стал. Накидку набросил. Вроде бы все быстро и без затей: раз – en face, два – в профиль. Да куда там! Вор, чтобы его фотографическое изображение не удалось, начал гримасы корчить! Ефим Андреевич смотрел на его выкрутасы, смотрел, молчал, все табачок нюхал, а потом надоело ему, и приказал он этого супостата увезти. Утром охрана рассказывала, что этот самый вокзальный воришка всю ночь в дверь камеры стучал. «Хочу, – говорит, – на энту карточку сниматься, и как можно скорее». Спрашиваю на следующий день у Поляничко, как это он его так быстро сумел уму-разуму научить. А тот молчит и только хитро в ус посмеивается… Ну, вобщем, рассказал. Оказывается, посадил он его в камеру к одному буйно помешанному преступнику. Жена его в заезжем цирке арену подметала да изменила мужу с клоуном. Но «люди добрые» ему об этом донесли. Домой пришел, как мог, себе лицо размалевал, Арлекином нарядился и стал ждать благоверную. Не успела она войти – он ей нож в сердце… А потом голову ей отрезал и вместе с этим искаженным от страха женским лицом стал заглядывать в окна домов и самолично корчить рожи. Полгорода чуть заиками не сделал. Насилу его городовой догнал да в камеру запер. Мужик-то умом тронулся, но гримасы строить продолжал. Вот к нему-то и подсадили вора, чтобы не скучно было, да только он такого соседства не вытерпел… Ну, а что до православных правил, то, конечно, лучше Ефима Андреевича только один батюшка, наверное, церковную службу знает. Тут уж ему равных нет! Да и то, бывало, сетует, что молодые священники служат с пропусками, торопливо