Тишайший. Владислав Бахревский

горе твое – горше не бывает, а о нас, сирых, думаешь… О красоте церкви Христовой печешься… Дозволь, государь, руку твою поцеловать.

      Алексей подошел к протопопу, поднял с колен и сказал ему:

      – Поцелуй меня, отец святой, в лоб, как батюшка целовал. Будь мне отцом духовным.

      Алексей прикипал к людям сердцем сразу и надолго. Протопоп Стефан, обувший на паперти урода, сумевший пожалеть, не растравляя боли, покорил Алексея, как и Федя Ртищев, как малоросское церковное пение.

4

      Перед сном Федя Ртищев, который, как заправский постельничий, осматривал приготовленную царю постель и ложился спать в той же комнате, у двери, нашептал Алексею на сон грядущий:

      – Государь, нашел я место для истинно божеской милостыни… За монастырским селом, верстах в трех, – починок. Там мужика громом убило, а медведь лошадь задрал. Семеро сирот, мал мала, вдова топиться бегала, да вытащили.

      – О Господи! – воскликнул государь. – Одним людям Новый год – радость и ожидание новых радостей, а другим горе и горе.

      – В молитвах и позабылось, что завтра первое сентября – Новый год! – удивился Ртищев.

      – После молебна сразу и пойдем в починок, – сказал царь. – Сотворить завтра милостыню – многих угодников порадовать. Святых всех знаешь?

      – На первое сентября, – начал вспоминать Ртищев святых, загибая пальцы. – Восемь получается.

      – А забыл-таки одного! – воскликнул Алексей, радуясь тому, что молодой Ртищев – великий знаток церковных дел, и тому, что сам-то он, царь Алексей, знаток больший. – Забыл-таки…

      – Какого же? – Ртищев быстро перебрал в памяти святых. – Может, не сказал, что первое сентября – начало индикту, еже есть новому делу.

      – Запамятовал Марфу, матерь Симеона Столпника, – подсказал Алексей. – Давай поспим, Федя. Завтра, чует сердце, Господь пошлет нам трудный, но благостный день.

      В обыкновенных монашеских рясах, с посохами, с котомками, в лаптях, юркнули за монастырские ворота, степенно дошагали до леса, а по лесу бегом, хохоча, упиваясь игрой в переодевание, волей, молодостью. Они наперебой передразнивали монастырского воротника, который благословил их в дорогу.

      – «Чьи?» – спрашивает! – хохотал Алексей.

      – А я ему: «Иноки Кожеозерского монастыря!» – покатывался Ртищев.

      – А почему Кожеозерского?

      – Сказалось.

      – Ох-ха-ха-ха! – заливаясь, Алексей прыгнул в зеленый мох, повернулся на спину, поглядел, как сосны покачивают головами высоко-высоко над землей, и перестал смеяться.

      Они пошли тропинкой, плутавшей в папоротниках, и вскоре услышали многоголосый недобрый шум.

      – Не погоня ли? – остановился Алексей.

      – Нет, – сказал Ртищев, – это в монастырском селе.

      Они ускорили шаги, но двигались молча, ступали мимо сучков. Ртищев, шедший впереди, поднял руку и остановился. Алексей глядел из-за его плеча. Монастырское село гуляло, выставив