Гражданин преисподней. Николай Чадович

возрасте крестить. – Венедим встал, лязгнув всеми своими побрякушками. – Благодать же нисходит только на творения Божьи, но отнюдь не на исчадия адовы.

      – Это надо еще доказать, что я исчадье адово, – нахмурился Кузьма. – Мелешь языком что ни попадя… За такие слова и по роже схлопотать недолго…

      Серапион столпник

      То, что в обители Света ему позволялось передвигаться только с мешком на голове, очень уязвило Кузьму. В прежние времена таких издевательств над дорогим гостем тут никто бы не допустил. Да уж ладно, придется потерпеть. Сначала надо хорошенечко отоспаться, отожраться и… это самое… потешить блуд, как изящно выразилась постельная сваха Феодосья.

      В давно обжитых катакомбах обители Света пахло совсем не так, как в глухих и необитаемых подземельях, где Кузьма провел большую часть своей жизни. Теплой берлогой пахло, домашней кислятиной, навозом, кухонным чадом, детскими пеленками, мужским потом, женской плотью. Если бы химеры обладали нюхом (не дай бог, конечно), они давно сбежались бы сюда со всего Шеола, дабы поживиться свеженькой человечинкой.

      Запутанный путь, проводником в котором Кузьме служил Венедим, к счастью, оказался недолгим. Еще до того, как ему было позволено избавиться от мешка, Кузьма догадался, что они находятся сейчас в почти пустом и очень просторном помещении.

      Так оно и оказалось. Стены и потолок огромного зала терялись во мраке, который не могли рассеять ни синеватое сияние гнилушек, ни тусклое пламя лампад, чадивших перед черными досками древних икон.

      – Мне покинуть вас, отец игумен? – глядя в пол, осведомился Венедим.

      – Нет, останься. – Голос, бестелесный и как бы даже потусторонний, исходил откуда-то сверху. – Лучше будет, если ты станешь свидетелем нашей беседы.

      Вполне вероятно, что легендарный подвижник и страстотерпец Серапион действительно предпочитал проводить время на верхушке столпа, а не в трапезной или в опочивальне, что нередко ставилось в упрек его предшественнику, Трифону Прозорливому (по слухам, покойный игумен был хоть и косноязычен, зато громко чавкал, расправляясь со жратвой, и еще громче сопел, навалившись на бабу). Как бы то ни было, а какая-то вертикальная конструкция в центре зала угадывалась.

      – Мое почтение, отец игумен. – Кузьма отвесил вежливый полупоклон. – Можно тебя так называть?

      – Годами я тебе скорее брат, а отцом меня величают только члены общины, – прозвучало из мрака. – Тебе вовсе не обязательно следовать их примеру.

      – Тогда пусть будет брат, – кивнул Кузьма. – Меня это вполне устраивает.

      – А ведь я тебя примерно так и представлял, Кузьма Индикоплав. – Ровный голос игумена не позволял понять, что это: комплимент или осуждение.

      – Какой уж есть, – развел руками Кузьма. – Сам знаю, что на Иосифа Прекрасного не похож.

      – Я говорю не о телесном облике, а о нраве.

      – И каким же тебе, брат игумен, показался мой нрав?

      – Дерзким, скрытным, независимым. Ты, как говорится, себе на уме.

      – И это все тебе