Процесс исключения (сборник). Лидия Чуковская

слабый.

      Билибин молчал.

      Не знаю, что видел он, а я видела стену. Алешины последние шаги и солдат, ожидающих команды.

      Ночью это было? Днем, при солнце? Где я была в эту минуту? Провожала ли его мыслью?

      Только, кажется, сейчас все это делается совсем не так. Это что-то из девятнадцатого века: солдаты, стена. Сейчас по-другому.

      Билибин открыл глаза. Услышав мои мысли, он сказал:

      – Это делается внезапно. На переходе. В затылок.

      Говоря, он уминал головой подушки. Наверное, он чувствовал в эту минуту свой затылок, как и я. Берега подушки расступились, и теперь лицо его лежало в глубине.

      – Вот и всё, – сказал он. – Всё.

      – Спасибо вам, что не пощадили себя и меня.

      – Вы не плачете?

      – Нет. Если вы… и другие люди… могли это пережить, то мне не пристало плакать.

      – Приходите завтра пораньше.

      Я протянула ему руку. Он медленно, трудно приподнялся на локте, тяжело поворотил на бок свое грузное тело и взял мою руку в свою. Поцеловал ее, потом посмотрел на меня и поцеловал еще раз.

      Я ушла.

      …III 49 г.

      Итак, они его просто убили. И все мои тогдашние очереди в Ленинграде и в Москве были зря. И заявления. И письма. И просьбы о пересмотре дела. Все было – поздно. Когда я еще моталась от одного окошка к другому, Алеша давно уже лежал в земле.

      Где они его закопали?

      Убив его, они продолжали лгать мне долгие годы.

      «Оснований для пересмотра нет». «Кончится срок, он напишет вам сам». «Сведений о смерти не поступало». И в последний раз, два года назад: «Может, жив, может, умер, а я почем знаю? Мы вам не ЗАГС, гражданка. Нам о смерти не сообщают. Обратитесь в ЗАГС».

      Как это ни странно, ночь я спала.

      Может, для Алеши и в самом деле так было лучше?

      День выдался нерабочий, тревожный. Он, как на блюде, подавал мне всё новые и новые тревоги – и в газете, которую я прочла за завтраком, и на прогулке, и дома. Спуск сегодня не состоялся, встреча с Билибиным оказалась пустая… Тревожило все.

      По дороге в столовую я разыскала в гостиной последнюю «Литературку» и, завтракая в одиночестве, прочитала ее от строки до строки.

      Передовая: «Выше знамя большевистской партийности!»

      «Надо признать, что журнал «Знамя» снизил идейно-художественное качество публикуемых материалов и напечатал ряд идейно-порочных и неполноценных в художественном отношении произведений с космополитическим душком и формалистическими вывихами».

      Отчет о собрании в «Литературной газете», и там, среди других выступлений, выступление милого, мягкого Сергея Дмитриевича:

      «Товарищи, я должен по-прямому, по-партийному признать, что с большим запозданием, только в последние дни, благодаря острой критике со стороны партийной печати спала с моих глаз пелена, возникшая благодаря приятельству».

      Вторая полоса: «Космополиты из журнала «Театр»:

      «Идеалист и формалист, матерый представитель компаративистской школы,