Процесс исключения (сборник). Лидия Чуковская

гений.

      И все, как он, оскорблены

      В своих сердцах, в своих певучих…

      Это Блок.

      Я ж

      с небес поэзии

      бросаюсь в коммунизм,

      потому что

      нет мне

      без него любви, —

      сказал Маяковский, смертельно оскорбленный гений следующего поколения. Слово «коммунизм» означало для него справедливость, а без справедливости не могло быть ни любви, ни искусства, ни самого дыхания. Пути их похожи, как почти все русские пути, и концы похожи: земля, на которую оба они бросились с небес поэзии, разверзлась под ними пропастью и поглотила их.

      Я глянула еще раз на березы. Серое стало гуще, розовое померкло.

      Дома, у себя, я посидела возле трубы парового отопления, отогрела руки и ноги. И пошла к Билибину.

      Выйдя из своей комнаты, я нос к носу столкнулась с Векслером. Мне не понравилась та растерянная, даже чуть жалкая улыбка, которой он встретил меня.

      – Ну как? – спросил он. – Что это вас не видно? Вы на прогулку?

      – Нет, – ответила я, – я уже вернулась. Теперь иду навещать Николая Александровича.

      – А мне нельзя с вами?

      «Я иду слушать то, чего он при тебе не расскажет! – хотела я ответить. – Я иду слушать вести оттуда. Вести об Алеше с другой планеты. При чем тут ты? Это мне поверил Билибин, а тебя он не знает».

      – Доктор велел навещать его поодиночке, чтобы он не утомлялся, – придумала я. – У него был тяжелый сердечный приступ, вы знаете? Ему грозит инфаркт, при этом – второй. Сейчас с ним побуду я, а перед ужином вы зайдите.

      Векслер отошел, маленький, старый, не то поклонившись, не то пожав плечами.

      Я постучала.

      – Приветствую! – загудел он. – Вспомнили-таки близнеца-соседа, зашли наконец навестить? Ну как сегодня, был мусс или нет? А мне не дают: желатин, говорят, вам вреден. Верь врачам – с голоду помрешь.

      Я молчала, ожидая, когда светские интонации иссякнут.

      – Это что же, вы там нажили болезнь сердца? – спросила я.

      – Там. Инфаркт случился позднее, на войне, но началось все там. А какой я был здоровяк раньше! Вы бы видели!

      – И все пять лет вы проработали в шахте?

      – Нет, первые два – лесоповал, – проговорил он, опасливо покосившись на дверь и потом почему-то на потолок. – Сначала в лесу, а через два года шахта. Спасла меня война. В армии был, Берлин брал.

      И шепотом начал рассказывать.

      Не про Берлин. Не про Му-Му-2.

      Наверное, о лагере ему не часто доводилось разговаривать, потому что говорил он с такою же ненасытною жадностью, с какою я слушала.

      Это не был связный рассказ, а словно какие-то пятна бродили у него в памяти, проступали наружу и сейчас же делались зарубками в моей.

      Теплушка. Сутками люди едут стоя. Мертвые падают на плечи живым.

      В пересыльной – это еще в Москве – был знаменитый один надзиратель. Он баловался тем, что мешал заключенным спать. Толкнет кого-нибудь ночью в плечо, разбудит и заставит поднять с полу окурок.