Проект «Феникс». Франк Тилье

в ту же секунду, показалась она, и все внутри него окончательно рассыпалось на кусочки. Джинсы, серая, не заправленная под пояс майка, кое-как собранные в конский хвост волосы. Небесно-голубые глаза уже не освещают лицо. Люси Энебель напоминала сейчас выцветшее, поврежденное полотно великого мастера, как и он сам, наверное. Видеть ее такой, видеть, как она пошатывается, словно ноги отказываются ей служить, было нестерпимо больно.

      Значит, она тоже в курсе, она узнала сразу же. Она же следила за сводками, следила за всеми бригадами криминалистов, которым поручались дела, связанные с детьми, сама звонила, и ей звонили. И она примчалась сюда по первому же сигналу. Только, черт побери, что Люси собирается делать здесь, в этом склепе? Присутствовать при вскрытии собственного ребенка? Даже он, Шарко, тогда, много лет назад, не решился участвовать в посмертном изучении его малышки Элоизы. Такое хуже, чем проглотить гранату с выдернутой чекой.

      Он не решился, а как же мать, любящая мать, как она найдет в себе силы на подобное? Откуда эта потребность в страдании, это желание снова и снова разжигать в себе ненависть? А если сейчас погибла неизвестная девочка? Тогда Люси Энебель обречена ездить из морга в морг, искать своих дочерей до тех пор, пока сама не сгорит на медленном огне? А если она найдет одну, а вторую нет? А если вторая не найдется никогда? Как тут не сойти с ума?

      Он сидел, вцепившись в руль, и думал, что теперь делать. Идти за ней? Оставаться здесь и ждать, пока она выйдет? Но разве, когда пьяная от горя, полумертвая Люси выйдет оттуда, он усидит на месте, разве он сможет не броситься к ней? Не прижать ее к себе изо всех сил, не шепнуть на ухо, что когда-нибудь черная полоса кончится и все пойдет лучше, гораздо лучше?

      Нет. Никакого другого решения нет и быть не может: он должен бежать. Он слишком любит эту женщину.

      Он повернул ключ в замке зажигания и выехал со стоянки.

      Он двинулся в направлении Парижа.

      Когда зловещий силуэт Института судебной медицины исчез из зеркала заднего вида, Шарко понял, что, скорее всего, они больше никогда не встретятся.

      Никогда в жизни его не терзали такая печаль и такая ненависть.

      Скорее, скорее, плевать на головную боль, плевать на обжигающие слезы и даже на детские ручонки, скребущиеся где-то внутри. Скорее, скорее отсюда – от этого места, отмеченного печатью смерти. Люси ничего не ела, ничего не пила, ее тошнило. Она действовала на адреналине, на нервной энергии, неслась, не обращая внимания на ограничения скорости. Фонари на обочинах шоссе мелькали, сливаясь в светящиеся линии. Если она врежется в парапет, – что ж, тем лучше! Гнать, гнать на бешеной скорости, рулить до полного изнеможения, оставляя позади себя километр за километром, чтобы не думать, никогда больше не думать. Но, несмотря ни на что, образы сами собой всплывали и затопляли память. Люси видела перед собой маленькие, чересчур маленькие для таких огромных прозекторских столов тела под не дающей тени хирургической лампой, слышала веселое позвякивание