Ореховый Будда (адаптирована под iPad). Борис Акунин

мы в лесу. Отца у меня не было, его медведь сломал. Братьев тоже не было. Охотиться приходилось нам, мне и сестре, потому что мать хворала. Я хорошо охотилась, у нас всегда еда была. И меха много – менять. А однажды, в лесу над Улахан-Юрях, это река такая, большая, столкнулась в лесу с русским казаком. Это я подумала, что он казак. У нас там русские только казаки были, почти все плохие, разбойные люди. Мы, якуты, скоро сто лет христиане, а казакам все равно. Грабили нас, насильничали. Еще русские бывали купцы, эти получше, они не грабили и не насильничали, а только обманывали, но тот, кого я встретила, на купца был непохож. На боку сабля, за кушаком малое ружье (так мы пистоли называли), и лицо некупеческое, твердое. А я девка, одна, шестнадцать лет мне. Но увидела его первая. Навела свой самострел, убить хотела. Думаю: хорошее оружие, хороший кафтан, хорошие сапоги. А что? Русские нас не жалели, мы их тоже.

      – Почему не убила? – спросила Марта. Она понемногу начинала понимать лучше.

      – Потому что он – давай смеяться, чуть не до слез. Как в смеющегося человека стрелять?

      – Почему смеяться?

      – Вот и я ему: «Пошто смеешься? Думаешь, коли девка, не попаду?» А он мне: «Не думаю. У тебя вон две белки на поясе, так неужто в здоровенного мужика смажешь?» – «Чего, говорю, тогда смеешься?» Он говорит: «Смешно. Сколько раз гадал – какая мне на роду смерть написана? От железа? От свинца? От болезни-лихоманки? На плахе под топором? В степи под бураном? А что меня птичка-снегирь клюнет, не думал. Не смешно ли?» А я, молодая, на лицо еще круглей нынешнего была, щеки у меня от холода малиновые, шубейка меховая – как есть снегирь. Тоже засмеялась. От того смеха сразу к нему и приросла. На всю жизнь.

      Захотелось и Марте про своего мужа хорошее сказать.

      – Родье тоше веселый был.

      – Нет, Аникей веселый не был. Редко смеялся. Только когда со мной…

      И Агафья надолго замолчала. Не до разговоров было и Марте, вся ее сила тратилась на ходьбу.

      Вышли к большой, но сильно облупленной церкви, где на паперти рядком сидели, жалобно гнусавили нищие. Свекровь подошла к одному, совсем еще подростку, с белыми бельмами на глазах. Нагнулась, пошептала.

      Тот кивнул, поднялся.

      Пошли с ним.

      Слепой сказал, что звать его Минька, а прочего Марта не поняла, очень уж быстро он тараторил. Узнав, что одна из баб немая, мальчик развеселился.

      – Я без глаз, она без языка. Немая да слепой каши не сварят.

      «Каша» – это meelpap, вспомнила Марта. И очень захотелось есть.

      – Э, да ты еще и колченогая, что ли, тетка? – спросил Минька, потому что она все время отставала. – А пищит у тебя что?

      Агафья объяснила про новорожденное дитя.

      – Подохнет в дороге, – сказал паренек, – но это воля Божья.

      Слово podokhnet Марта не знала и не встревожилась.

      Они шли через широкое пустое место, рассеченное полосой кустарника. Там, кажется, протекала маленькая речушка или, может, ручей. Свекровь оглянулась назад и процедила что-то короткое, злое.

      Слепой рассмеялся:

      – Эк ты, тетя, по-жеребиному-то.