Ночь в Кербе. Владимир Лорченков

в Quérbes.

* * *

      В трех словах – «отбыл в Quérbes» – заключалось, правда, целое путешествие. Переезд в Монреаль обрек меня на необходимость жертвовать целые сутки за возможность побывать в старушке Европе, с одного из боков которой я и прибыл в Северную Америку. Что касается моего бока, то он болел так сильно, что большую часть путешествия я провел стоя. Милые стюардессы «Air France» – с прижимистыми канадскими «Open air» такое никогда бы не прошло, здесь любая возможность облегчить страдания перелета рассматривается как бонус и должна быть оплачена, или как минимум осуждена – лишь одобрительно улыбались мне, проходя мимо. Бок болел так сильно, что я вспомнил один из своих снов – а вернее, рассказов, в которые я имел обыкновение переписывать свои сны, избавляясь таким образом от них, – в котором я командовал римской когортой. Нас атаковала персидская конница, и я кричал, плакал и умолял своих солдат держать строй. Мы отбили четыре атаки, и я своими руками убил двух всадников. От копья третьего мне увернуться не удалось, и после страшного удара в бок я очутился на траве, с наслаждением теряя сознание. Проснулся я на кладбище, куда пришел пьяным, чтобы рыться в склепах, в надежде найти драгоценности. Что из этого правда – склеп, поле битвы, когорта или полусонный, затянувший меня своей безнадежной ностальгией Кишинев, – я не знал. Возможно, думал я, стоя в проходе и любезно позволяя стюарду протиснуть мимо меня столик, уставленный кувшинами с кофе и чаем, сон я вижу даже сейчас и, проснувшись, обнаружу, что ровный гул самолета есть не что иное, как мое сопение. Так странно было слышать и видеть себя со стороны. Вероятно, сходные чувства испытывает душа человека, который Отошел. По крайней мере, думал я, потирая бок, она уже не чувствует боли. Бок мой болел из-за неудобной позы многочасовых писаний, которыми я изнурял себя предыдущие два года в промежутках между atelier de presse и защитой научных работ. В чем же была причина того, что я работал так исступленно? Я накладывал на себя работой епитимью. Платил миру за то, что я не такой, как все. К тому же это было так… по-американски. Это позволяло мне забыть себя. Многочасовая физическая работа – а финальная стадия писания и есть такая работа, ведь вы просто руками и спиной воплощаете все то, что придумали, – опустошает вас и лишает способности цельного восприятия мира. Ее имя Цирцея, и она превращает нас в животных. А я так этого хотел – ощущать этот мир на уровне рефлексов и инстинктов… Работая, я становился Телом. Остатки разума, все еще копошившиеся во мне, как черви в гниющей туше, я глушил алкоголем. Особенно когда жена оставила меня, предоставив мне колыхаться в невесомых водах нашего шестого океана. Мне было важно – насущно, необходимо, первоочередно, жизненно, еще сто синонимов – перестать Быть и Чувствовать. Потому что – и я признаю это сейчас, хотя понимал и раньше, просто старался не думать об этом – ощущения приносили мне лишь боль. Я не знал, каков источник ее. Отчаяние творца, утратившего способность творить? Усталость мужчины, идущего к своей сорокалетней черте? А может, тот самый бес, что, согласно избитой мудрости,