Евстигней. Борис Евсеев

да, он поучит. И растяжке поучит, и всему остальному. Он покажет и этим юным дарованиям, и лицам, над Воспитательным обществом девиц начальствующим, что есть славный италианский музыкант!..

      Тремя месяцами позже, но все того ж 1774 года, был в обучение к мессеру Луини направлен и Евстигней Фомин.

      Музыка и любовный морок вновь сошлись для него в одном месте: в бывшем Смольном монастыре!

      Впрочем, занятия Евстигнеюшкины у мессера Луини продолжались недолго. Педагогический жар италианца начальствующими лицами по достоинству оценен не был. В силу этой самой недооцененности и всего через пять месяцев после начала занятий мессера Джузеппе из Воспитательного общества благородных девиц турнули.

      – Сказывают, сам Иван Иванович Бецкой руку к сему приложил. Не занравилось ему, как италианец девиц благородных щиплет, – с умилением восторга шептал на ухо Евстигнеюшке Петруша Скоков. – Особливо же его высокопревосходительству не занравилось, что стал господин Луиний слишком усердно с красоткой Алымовой заниматься! Та все больше на арфу налегает, на клавикордах же – ни в зуб ногой! Ну Бецкой и всполошился. Истинно говорю тебе: из-за Алымки Луиния поперли!

      Евстигней слушал Петрушу, прикрыв глаза. Слушал чутко, лишь время от времени напуская на себя вид рассеянный. Слова про Алымушку взволновали его страшно.

      Вышед с Петрушей на изрезанный волнами, заваленный искореженными ободами и закапанный смолой берег Малой Невки, хотел он даже повернуть назад, в Смольный!

      Дело близилось к вечеру. Мартовский ветер рвал где-то в клочья невидимый, но чутко ловимый слухом – благодаря треску и хлопанью – парус. Ломались ветви в садах. Подступала к Санкт-Питер-Бурху весна: ветреная, пустая. Но и прозрачная, но и ловко ото льда очищаемая, дожди за собою влекущая.

      – Как же быть… – помедлил, подбирая слова, которые скрыли бы мысли, Евстигней. – Кто учить нас теперь станет? Может, самим к кому из профессоров Смольного проситься?

      – Так нового наставника нам уже измыслили! И зовут – похоже. Был Луиний, стал Буиний. Опять то, про что сами давно ведаем, вдалбливать станет! – смеялся Скоков. – Да только от перемены мест, сам знаешь, сумма не меняется. Платили тому – и энтому платить исправно будут. А толку-то? Чему нас эти побродяги выучат? Эх! Мне бы сейчас в Италию, к музыкантам настоящим! Ценимым публикой искушенной! А не к тем, кто по Российской империи без штанов шляется, европством кичится и слюною пердит. Кто перед бабами вельможными передком, как те кучера кожаными фартуками, трясет. И тебе туда, в Италию, надобно!

      Евстигней вздохнул.

      Горемычная судьбина! Складывалась она куда трудней скоковской. Тот – признанный забавник, всеобщий любимец. У него же, у Евстигнея, внутри одни раздоры, а снаружи – нелюбезность и всеми порицаемая угрюмость. Нелюдим да и только!

      Едва с архитектурной кручи удалось соскочить, как сразу музыкальные недоумения начались: «Зачем поздно за музыку взялся; не следует пока про собственные сочинения даже и думать». То, другое, третье.