1916. Война и Мир. Дмитрий Миропольский

спросить?

      – Новизной. Вроде образы не мои, и не про мою жизнь, но хорошо! Тогда в первый раз и попробовал писать. Хотелось так же хорошо, но про другое.

      – Вы раньше не рассказывали. Конспирация? Почитайте!

      – Да ни к чему. Ходульные были стишки и ревплаксивые.

      – Владим Владимыч, не ломайтесь. Что за кокетство? В конце концов, я вам как мать…

      Маяковский сымпровизировал:

      – В конце концов, я вам как мать, и я имею право знать…

      – Вот именно! Читайте, читайте!

      – Ладно… – Маяковский вскинул голову и начал, нарочито подвывая:

      В золото, в пурпур леса одевались,

      Солнце играло на главах церквей.

      Ждал я, но в месяцах дни потерялись,

      Сотни томительных дней…

      – Да, – почесал в затылке Бурлюк, – и много вы такого… настрочили?

      – Прóпасть. Целую тетрадку. Спасибо надзирателям – отобрали при выходе… Ну, и классиков глотал, конечно. Байрона, Шекспира, Льва Толстого. «Анну Каренину» не дочитал. Ночью вызвали – это называлось с вещами по городу. Так и не знаю, чем у них с Вронским история кончилась.

      – Ничем хорошим не кончилась. А с вещами по городу вас куда отправили?

      – Выпустили. Приятель отца отхлопотал. Он замначальника «Крестов» тогда был. Тюрьма здесь, в Питере, такая. Я вышел – и думаю: те, кого прочёл, – так называемые великие. Но до чего ж нетрудно писать лучше!

      – Это ещё Козьма Прутков говорил: Я поэт, поэт даровитый! Я в этом убедился, читая других: если они поэты, то и я тоже!

      – Не знаю я вашего Пруткова. Знаю только, что правильное отношение к миру у меня уже сейчас есть, а опыта нет. Где неучу взять опыт? Школа нужна, а меня из гимназии вышибли, из училища Строгановского – тоже… На воле понял: если партийную работу продолжать, надо переходить в нелегалы. Но тогда неучем и останусь. Буду всю жизнь револьверы прятать и переписывать в листовки чужие мысли из умных книжек, которые товарищи дают. А если прочитанное из меня вытряхнуть, что останется? Марксистский метод, и всё.

      – То есть поняли, что лучше Белого пока не напишете?

      – Не напишу. В небеса запустил ананасом – весело так не напишу никогда. Только сотни томительных дней… Решил учиться, чтобы делать социалистическое искусство. А с ревборьбой прервался…

      – До чего же язык у вас ужасный, Владим Владимыч! Сами себя послушайте: ревборьба, замначальника, ревплаксивый… скажите ещё – нацменьшинства и жэдэвокзал… Слова-убожества! Калеки! Инвалиды, как ваш французский.

      – Это язык улицы!

      – Это – язык насекомых! Маленьких безмозглых насекомых! Вы хотите потрясать устои? Вас тошнит от красивенького? Понимаю! Вам хочется антиэстетики? Пожалуйста, вот Саша Чёрный:

      У поэта умерла жена…

      Он её любил сильнее гонорара!

      Скорбь его была безумна и страшна –

      Но поэт не умер от удара.

      После похорон пришёл домой – до дна

      Весь охвачен новым впечатленьем –

      И