Гравилёт «Цесаревич» (сборник). Вячеслав Рыбаков

в виде исключения… я прямо тут покурю, а?

      – Конечно, Сашенька, – мгновенно ответила она. Запнулась. – Только лучше бы ты этого не делал, правда.

      Я даже улыбнулся против воли. В этом она была вся. Любимая моя.

      – Да, ты права. Не буду.

      – Иди лучше ко мне. Я тебя тихонечко облизну.

      Я пошел к ней. Она сидела в постели, тянулась мне навстречу; громоздко темнел на нежной, яшмово светящейся в сумраке груди угловатый деревянный крестик.

      – Лиза – это та, которая лижется? – спросил я.

      – Та самая.

      Я сел на краешек, и она сразу обняла меня обеими руками. Тихонько спросила:

      – Он умер, да?

      – Да.

      – Тебе его очень жалко?

      Хлоп-хлоп-хлоп.

      – Очень.

      – Он же убийца, Саша.

      – Он попал в какие-то страшные жернова. Я жизнь положу, чтобы узнать, что́ его так исковеркало.

      – Жизнь не клади, – попросила она. – Ты же меня убьешь.

      – …Таким образом, для меня является бесспорным, что мы столкнулись с чрезвычайно оперативным, совершенно новым или, по крайней мере, нигде не зафиксированным прежде способом осуществляемого с преступными целями воздействия на человеческую психику. Я не исключаю того, что с подобными случаями наша, да и мировая практика уже сталкивалась, но не умела их идентифицировать, поскольку, как вы видите, идентификация здесь очень сложна. Объект воздействия не роботизируется. Он полностью осознает себя, он сохраняет все основные черты своего характера – но поведенческая реакция этих черт страшно деформируется. И вдобавок, если судить по случаю с покойным Кисленко, вскоре после осуществления преступного акта объект воздействия умирает от чего-то вроде мозговой горячки, вызванной психологическим шоком. Шок же, в свою очередь, вызывается, насколько можно судить, нарастающими судорожными колебаниями психики между двумя генеральными вариантами поведения. По сути, с момента возникновения этих колебаний человек обречен – оба варианта обусловлены самыми сущностными характеристиками его «я», и в то же время они не только являются взаимоисключающими, но, более того, с позиций каждого из них альтернативный вариант является отвратительным, унизительным, свидетельствует о полной моральной деградации «я», о полном социальном падении.

      – Может, это все-таки какая-то болезнь? – спросил Ламсдорф. Понурый, расстроенный, он сидел через стол против меня, подпирая голову руками. Сквозь щели между пальцами смешно и жалко топорщились его знаменитые бакенбарды.

      – Специалисты уверяют, что нет, – ответил я.

      – Загадочное дело, господа, – произнес с дивана министр. Он сидел в углу, закинув ногу на ногу, и раскуривал трубку. Как и я сутки назад, он прибыл в министерство прямо с аэродрома – из-за катастрофы «Цесаревича» ему пришлось скомкать программу последних дней своего австралийского вояжа, – и он тоже был одет не по протоколу. – Загадочное и жутковатое. Контакты Кисленко вы установили?

      – Я оставил людей в Тюратаме, – ответил я. – Вместе с казахскими коллегами они отработают последние недели