Пицунда. Александр Товбин

сновал меж фантомами сознания и реалиями внешнего мира, которые ещё только что были ему до лампочки.

      Итак, две задачи в одной, более чем неопределённой. Сценка у порога назойливо маячила в памяти, а мысль, гораздая на увёртки, как бы сама собой, помимо воли Соснина, поставленного перед жёстким выбором, выскальзывала из проблемных теснин в рефлексию, в абстрактные противоречия и иллюзии…

      Роман?

      Мемуары?

      «И из собственной судьбы я выдёргивал по нитке»?

      Не в жанре загвоздка, и уж точно не в словечке, сохранившемся в нафталине… Мемуары?

      Но ведь за мемуары принято садиться на склоне лет, чтобы позитивно, как бы загодя вкладываясь в гордость потомков, описывать избранные события финиширующей жизни, а избранных спутников её, влиявших и канувших, воскрешать, что называется, в порядке их появления в биографии мемуариста.

      Итак, поползла улитка: когда и где родился, кто такие, где жили-поживали, учились, служили – не скупясь на подробности – папа и мама, затем – дедушки и бабушки, фотографии коих по сей день назидательно посматривают со стены на состарившегося внука, ну и конечно, где и как сам учился, кто учителя, чем увлекался и в чём преуспел, в кого влюблялся, на ком женился…

      При этом помнить надо было о чуть ли не нормативных требованиях «жизненности» литературного жанра:

      Скелет «Я» должен был бы «обрастать мясом»…

      А характер «Я» – «развиваться»…

      Ну не тоска ли?

      И – в его случае – ещё и заведомое лукавство: он ведь и словечка не собирался посвящать папе с мамой, школьным друзьям, соседям, не желал обращать внимание и на социальную паутину – нет-нет, никаких пут; крутите ли, не крутите пальцем у виска, однако для сомнительной чистоты эксперимента он вообще вознамерился поместить «Я» в социальный вакуум.

      К тому же застряла в голове острота искушённого сочинителя: «У мемуариста слишком мало воображения, чтобы писать роман, и слишком коротка память, чтобы писать правду…»

      Нет-нет, он не знал достанет ли воображения ему, но всё-таки – роман, тем более что хронологическая канва и зависимость от спутников жизни изначально, при промельке замысла, были отвергнуты.

      Воображение – под вопросом, и опыта с гулькин нос, разве что школьные писульки; ни стишка, ни рассказика не сподобился сочинить и сразу – роман?

      Да, заведомо нероманные обстоятельства, внутренние нероманные установки, и – на тебе, цель: роман!

      При том что масштабно-престижное словечко «роман» Соснин, между прочим, и вовсе считал затасканным…

      Куда и как ни посмотри – всюду клин.

      Главное, однако, в том, что ему, ошеломлённому внезапным вызовом – опять, опять: визит почтальона, заказной конверт с прозрачным, с закруглёнными уголками окошком, в которое вписаны его имя, отчество и фамилия, адрес: кто навёл и прислал, кто?! – пора было бы…

      А он топтался на месте.

      Да, сшибка экзистенциальной и художественной задач создала для