Кольца Джудекки. Вера Евгеньевна Огнева

Разлететься о камень, долбануть головой холодную твердь: пусти обратно, под удар бампера.

      – Вернуться, как? – едва выговорил Илья онемевшими губами.

      – На площадь?

      – Нет. Туда, откуда пришел.

      – Не получится. Камень-то, на котором человек проявляется, даже своротить пытались. Ничего за ним нет. Раньше водяная жила была, да высохла. Не раз его ворочали. Городской совет так приговорил: к камню стражу приставить, чтобы, значит, не допускать разора. То есть, не городской совет, конечно, а нашей слободы.

      – Игнатовка, Крюковка. А ваша, как называется?

      – Название, эва, много раз менялось. Борисовкой, Пучиной, помню звали, Скуратовкой, потом Томазовкой, Симоновкой, потом много еще как. Однова Ленскими горами нарекли.

      – Может Ленинскими?

      – Ага, ага. Дитлаг был. Еще Эль… не выговорю.

      – Сейчас-то как зовется?

      – Решили по имени слободского головы название давать. Стало быт сейчас – Алмазовка.

      За разговором жуть и темная душная пелена немного отпустили. Слегка понужаемый стражем, Илья поднялся. Они двинулись в сторону площади, с которой началась жизнь Донковича /если оно – жизнь/ в городе Дите.

      Площадь, по трезвом рассмотрении, оказалась совсем маленькой. Посередине пыльным монументом торчал колодец, в плиты которого стучи, не стучи – бес толку.

      Они свернули в широкий пролом между домами, за которым начинались щели и повороты. Улочки петляли и загибались до ощущения, будто топчешься на одном месте. Илья уже решил, что его специально морочат, когда очередной переулок вывел к перекрестку. Та же брусчатка, тот же скудный городской ландшафт. Но здесь наличествовали люди. Илья остановился. За ним встал страж:

      – Осмотрись маленько, только близко не подходи.

      – Нельзя?

      – В карантине, – слово «байкер» выговорил тщательно как иностранное, непонятное и важное, – отсидишь, тогда – да. Тогда – пожалуйста, путешествуй, где тебе вздумается. Можешь даже к суседям податься. Тока плохо у них.

      Что там за соседи и плохо ли, хорошо ли живут, Илью пока не очень занимало. Он устал, будто в горку, отдышался маленько и спросил:

      – Карантин для чего?

      – Однова чуть город не вымер. Проявился, стало быть, человек с купырьями. Я как раз его принимал. Пока он от меня бегал – а и все бегают – пока ловили, да не враз поймали, он через мост в Игнатовку сиганул и в развалины ушел. А когда нагнали, он возьми и помри у нас на руках. Дохтур прежний сказывал, что он и бегал-то в беспамятстве. И пошло. Больше полгорода вымерло. С того и повелось, проявленца в карантин сажать.

      – Сам-то ты не заболел?

      – Заболел. Отлежался. Нас таких по-пальцам перечесть можно. Теперь только мы у колодцев дежурим.

      – Жалование получаешь? – Донкович слушал, с более чем оправданным, интересом.

      – Ага. И жена отдельная. Оружие, опять же.

      Замечание про жену несколько обескуражило, но расспрашивать Илья не стал. Факт лег отдельным камешком в не складывающуюся пока мозаику местных