Петербургское действо. Том 1. Евгений Салиас де Турнемир

так кричит… Птица, птица, а не человек!..

      Шепелев стал стучать кулаком.

      – Тяни пальцем-то… За дыру-то потяни, – раздался чей-то басистый голос из-за двери.

      Шепелев просунул палец в замасленные жирные края дыры и, потянув, легко отворил дверь.

      Перед ним был снова небольшой коридор и перегородки. Здесь было, однако, немного чище.

      – Где тут комната Гаврилы Романыча? – спросил Шепелев, увидя через первую же отворенную дверь лежащего на кровати унтера.

      – Сюда, сюда… – раздался голос Державина из-за другой перегородки.

      И молодой человек вышел к гостю в коротеньком нагольном тулупчике. За ухом его торчало большое гусиное перо.

      – Здравствуйте. Спасибо вам, что пришли, пожалуйте! – И он ввел Шепелева к себе. – Как вы пролезли в мою щель, в мою камору, или, вернее выразиться, в эту Гоморру?

      – Меня проводила баба. А то и вовек бы не добрался…

      В маленькой горнице Державина, на малом саженном пространстве, между двух перегородок, стояла кровать, покрытая пестрым одеялом, сшитым заботливой и терпеливой рукой из сотни разноцветных клочков ситца; в углу помещался маленький стол с несколькими вещицами, с десятком книжек и тетрадок, а посреди них стеклянная баночка с чернилами и блюдце с песком… В другом углу, на полу, стоял красный сундук, обитый оловянными вырезками и бляхами и расписанный лиловыми цветочками. На нем лежали снятый мундир, камзол и шляпа рядового. У потолка над столом висела темная икона и торчала запыленная верба. Над кроватью, пришпиленная булавками к доскам перегородки, висела, загибаясь углами, серая большая картинка, изображавшая императрицу Елизавету Петровну в короне и порфире. Это была работа самого Державина, сделанная пером очень искусно.

      – Вот-с, занимаюсь… Письмо пришла просить написать, – сказал Державин, указывая на женщину лет сорока, которая собиралась уходить при появлении Шепелева.

      – Я из коридора слышал, как вы горячились…

      – Я им часто так – к сродникам пишу… и всегда в горячке…

      – Вы писанье-то оставьте у себя, Гаврила Романыч, – сказала женщина. – Я ввечеру зайду.

      – Да, да, уж ступай, Авдотья Ефимовна! Успеется, не горит ведь! – отвечал Державин.

      – А то вы и сами без меня отпишите. А то у нас стирка велика. Насилу к Благовещенью управимся. Вы сами-то лучше, родимый.

      – Как можно, голубушка! Разве я могу знать, что тебе писать?

      – И-и, батюшка, а мне-то и где же знать!.. Вы грамоте обучены, так вам-то лучше все известно. Дело дворянское, а я хоть и хвардейская – а все тоже баба, деревенщина.

      Державин вдруг заволновался и обратился к Шепелеву, указывая на женщину:

      – Вот, государь мой, верите ли? Завсегда так-то… Придет вот какая из них: напиши письмо, свекрови ли там, тетке ли, шурину какому… Сядешь это и скажешь: ну, говори, мол, что писать… А она в ответ: не знаю, родненький мой. Ты уж сам… И не втолкуешь ведь ни за что – хоть тресни.

      Шепелев рассмеялся.

      Женщина стояла в дверях и заговорила, слегка обижаясь:

      – Что