На Западном фронте без перемен. Эрих Мария Ремарк

твои вещи, Франц.

      Кеммерих жестом показывает:

      – Положите под койку.

      Мюллер так и делает. Кеммерих опять заводит про часы. Как бы его успокоить, не вызывая подозрений?!

      Мюллер выныривает из-под койки, с парой летчиских сапог. Превосходные английские сапоги из мягкой желтой кожи, высокие, до самых колен на шнуровке, завидная вещь. Мюллер смотрит на них с восторгом, прикидывает их подметки к своей неуклюжей обувке, спрашивает:

      – Сапоги-то с собой повезешь, а, Франц?

      Все трое мы думаем об одном: даже если бы выздоровел, Кеммерих мог бы использовать лишь один сапог, так что для него они ценности не имеют. А уж в нынешних обстоятельствах тем более жалко оставлять их здесь, санитары, конечно же, мигом их умыкнут, как только он умрет.

      Мюллер продолжает:

      – Тут не хочешь оставить?

      Кеммерих не хочет. Это самое ценное его имущество.

      – Мы можем их выменять, – снова предлагает Мюллер, – здесь, на фронте, они всякому сгодятся.

      Но Кеммерих непреклонен.

      Я наступаю Мюллеру на ногу, и он нехотя сует роскошные сапоги на место, под койку.

      Поговорив еще немного о том о сем, мы прощаемся:

      – Будь здоров, Франц.

      Я обещаю прийти завтра, Мюллер тоже, он думает о сапогах и потому намерен быть начеку.

      Кеммерих стонет. У него жар. За дверью мы перехватываем санитара, уговариваем сделать Кеммериху укол.

      Он отказывает:

      – Вздумай мы колоть морфий всем и каждому, целые бочки его понадобятся.

      – Ты небось только офицерам услуживаешь, – с неприязнью бросает Кропп.

      Я вмешиваюсь и перво-наперво угощаю санитара сигаретой. Он берет. Потом спрашиваю:

      – А тебе вообще разрешено делать уколы?

      Он обижается:

      – Раз не верите, то чего спрашиваете…

      Я сую ему в ладонь еще несколько сигарет.

      – Сделай нам одолжение…

      – Ну ладно, – говорит он. Кропп идет за ним в зал, не доверяет, хочет сам убедиться. Мы ждем снаружи.

      Мюллер опять начинает про сапоги:

      – Мне бы они в самый раз подошли. В этих-то корытах все ноги стер. Как думаешь, продержится он до завтрашнего вечера? Если помрет ночью, сапог нам не видать…

      Возвращается Альберт, спрашивает:

      – Как считаете?..

      – Каюк, – подытоживает Мюллер.

      Мы идем обратно в бараки. Я думаю о письме, которое мне придется завтра писать матери Кеммериха. Меня знобит, шнапсу бы сейчас глоточек. Мюллер срывает травинки, жует. Коротышка Кропп вдруг отшвыривает сигарету, яростно затаптывает ее, с подавленно-растерянным видом озирается по сторонам, бормочет:

      – Окаянное дерьмо, окаянное дерьмо…

      Мы идем дальше, долго идем. Кропп успокоился, мы знаем, это фронтовое бешенство, с каждым бывает. Мюллер спрашивает его:

      – Что, собственно, написал тебе Канторек?

      Он смеется:

      – Мы-де железная молодежь.

      Мы