Опасное увлечение. Керриган Берн

сознанием, со стороны безразлично наблюдал он за пролитой кровью. Его тело действовало как оживший труп, кости и вены, но без души. И никакая страсть не делала его существом по сути человеческим. Способным вздохнуть над стихотворением или увидеть себя в картине. Обидеться на ближнего или из жадности развязать войну.

      Он полагал, что ему недостает этого неотъемлемого элемента.

      Смерти он не боялся. Жизнь не ценил. Ничего не любил, и поэтому не страшился боли или потерь.

      Так почему он гнал себя по улицам предрассветного Лондона? Почему не чувствовал кожи? Или дыхания в легких? Этот трепет был признаком того, что тело вырубилось или сделалось сильнее?

      Над мраком бури проносились образы. Озеро крови размером с тюремную камеру, растущее с каждым новым трупом, который он в него бросил. Большие прекрасные цвета черного мрамора глаза светились последним проблеском жизни в сопровождении громких аплодисментов. Маленький мальчик смотрел, как умирает его мать. Что он сделал? Что недоделал? Какова стратегия его следующего шага?

      «Пожалуйста, не троньте моего сына».

      Его грудь стеснилась так резко, что он ахнул, стремительно прижал к ней руку.

      Ему нужно подумать. Он слишком рассеян, слишком зажат. Его бесило то, что можно быть одновременно отделенным от своего тела и заключенным в его тюрьму. Ему нужно сосредоточиться, нужно освободиться, и точно знал, где это удастся сделать.

      Повернув влево, он пересек Лаймхаус-стрит и нырнул в так называемую Тополиную аллею. Не из-за листвы, а из-за небольших хибарок из древесины тополя.

      Запах нездешних специй, уличные торговцы, жарящие на шампурах необычные деликатесы, животные в загонах и неочищенные сточные воды, мешающиеся с тем, чему лучше оставаться в тени и тумане.

      Экзотическая еда была отнюдь не единственным лакомством. Миниатюрные женщины с иссиня-черными волосами в халатах мерцающего шелка манили из наполненных сладким ароматным дымом белых палаток, между которыми, шатаясь, брели люди, одурманенные разного рода излишествами. Опиум, алкоголь, обжорство, секс за деньги – здесь, на азиатском рынке, можно было купить все, и Арджент, ни к чему не пристрастившись, все это вкусил.

      Бежать Арджент не мог, потому что на рынках и в трущобах даже в столь ранний предутренний час было слишком многолюдно. Даже когда он шел, люди были повсюду. Арджент выделялся ростом везде, но здесь, в азиатском квартале, он бросался в глаза, как пламя в темноте. Его провожали взглядом, но он не смотрел ни на кого. Он вообще не опускал глаз.

      Глядеть прямо в глаза он избегал всегда. Смотрел он сквозь них или упирался взглядом в переносицу. Поступал он так, считая, что в глазах жила сама жизнь. Понял он это давно. И увидев однажды, как жизнь из них уходила, он не мог от этого видения избавиться. Всякий раз, когда засыпал. Или иногда, моргая, словно оно вытатуировано на веках.

      Любой, с кем он встречался взглядом, мог оказаться его потенциальной жертвой. Сначала эта мысль его нервировала, а потом перестала. Наоборот, стала привлекать. Сделала его сильным. Как бога.