История Сицилии. Джон Норвич

своем сирийском отрочестве?

      В Марторане есть два портрета, оба написаны с живых людей. Первый, на смотрящей на запад стены на северной стороне нефа, около входа, изображает основателя храма, Георгия Антиохийского. Состояние портрета оставляет желать лучшего. Флотоводец, человек восточного облика и старше своих лет, простерся ниц перед Богородицей. Голова Георгия сохранилась с древности, притягивающая взгляд фигура Богородицы почти не пострадала от времени, но вот тело флотоводца имеет отчетливые следы повреждений, а неумелая реставрация придала Георгию подобие черепахи. Куда лучше смотрится изображение на южной стене, где взору предстает сам король Рожер, символически венчаемый на правление Христом. Он стоит, слегка подавшись вперед, этакая сугубо византийская фигура в длинной накидке и столе; корона и драгоценные подвески заставляют вспомнить константинопольские реликвии; даже руки Рожер поднимает от локтей, как принято у молящихся греков. Над головой короля большие черные буквы на золотом фоне объявляют его POΓEPIOΣ PHΞ, то есть «королем Рожером», Rogerios Rex. Это бескомпромиссное использование греческого алфавита ради отображения латинского словосочетания менее любопытно, чем может показаться; во времена Рожера обычно по-гречески короля называли базилевсом, но это слово настолько прочно ассоциировалось с византийским императором, что его употребление было попросту немыслимо в данном контексте. Но все же простая транслитерация оказывает воздействие на зрителя, особенно когда замечаешь арабскую надпись на соседней колонне; она словно передает самый дух норманнской Сицилии.

      Это тоже прижизненный портрет, единственное сохранившееся изображение короля, которое мы можем смело признать подлинным. На нас смотрит смуглокожий мужчина на пороге среднего возраста, с густой бородой и длинными волосами, что волной ниспадают ему на плечи. Само лицо можно назвать греческим – или итальянским; впрочем, в чертах проглядывает и нечто семитическое. Вряд ли можно отыскать изображение, менее соответствующее традиционному представлению о норманнских воинах. Конечно, всегда опасно «вычитывать» слишком многое из портретов; но даже в столь «духовных» и формализованных картинах наподобие мозаик из Мартораны обнаруживаются некие малые подробности, некие вдохновляющие «штришки», бесконечно крохотные детали, которые словно оживляют короля Рожера. Мы, безусловно, видим перед собой южанина и уроженца Востока, правителя тонкого ума и безграничной изворотливости; государственного деятеля, для которого дипломатия, сколь угодно затейливая, является более естественным оружием, чем меч, и для которого золото, пускай развращающее, более эффективная валюта, чем кровь. Еще перед нами покровитель наук, любитель искусств, а также интеллектуал, не чуждый глубоких размышлений о науке управления, правящий умом, а не сердцем; идеалист, лишенный фантазий; деспот, от природы справедливый и милосердный, узнавший, к своему великому сожалению, что даже милосердие порой