Тюрьма особого назначения. Валерий Горшков

я, сильно сжав правой рукой висящий на груди крест.

      – А кого теперь это интересует? – так же тихо прошептал Скопцов, снова опуская голову на поджатые к животу колени. – Меня все предали… И друзья, и родственники. Все! – Он приподнял лицо и посмотрел на меня. – Знаете, отец Павел, как страшно я жалею о том, что позволил адвокату написать прошение о помиловании. Лучше бы меня расстреляли. Это куда гуманнее, чем сидеть здесь и годами ждать смерти, моля, чтобы она наступила как можно быстрее!..

      – Самый большой грех – разочарование в Господе нашем, – произнес я, стараясь не глядеть на сидящего рядом со мной зэка. – Если мы говорим, что имеем общение с Богом, а сами ходим во тьме, то мы лжем и не поступаем по истине. Если говорим, что не имеем греха, – обманываем самих себя, и истины нет в нас. Если исповедуем грехи наши, то Он простит нам их и очистит нас от всякой неправды…

      Я встал и медленно направился к двери, желая как можно скорее оказаться подальше от этой камеры и от этого страшного человека. Я находился на грани срыва. А что, если он и вправду невиновен?.. Нет, не может быть! Я уже поднял руку, чтобы нажать на кнопку звонка, когда за моей спиной послышался шорох, а потом я почувствовал, что не могу двинуться с места. Обернувшись, я увидел, что Скопцов, еще несколько секунд назад сидевший на кровати, сейчас стоит на коленях и держит в обеих руках полы моей рясы.

      – Батюшка!

      Он поднял на меня глаза, и я увидел, как из его почти бесцветных глаз текут слезы. Заключенный не скулил, не рыдал. Он просто смотрел на меня, а слезы текли у него по щекам.

      – Отец Павел, вы еще придете ко мне?! Я не могу так больше… Я устал быть один… Мне страшно… Если вы не придете завтра, я снова перегрызу себе вены.

      Похоже, этот отчаявшийся зэк начинал меня шантажировать.

      – Приду… сын мой, – с трудом выдавил я из себя. – Но в тюрьме еще много заключенных, которым, как и тебе, нужна духовная поддержка. Не обещаю, что мы увидимся в ближайшие дни. Но отныне я постоянно буду находится на Каменном, так что возможность поговорить у нас еще будет. Только ты должен обещать мне… что больше не станешь пытаться наложить на себя руки. Это грех, великий грех, который не может быть прощен или оправдан.

      – Я обещаю! – затряс головой Скопцов. – Обещаю! Только вы заходите почаще, отец Павел, ладно?..

      – На все воля Божья… сын мой.

      Привычным движением я поднял руку и, испытывая незнакомое до сих пор внутреннее смятение, перекрестил стоящего на коленях зэка, а потом, подождав, пока его разжавшиеся пальцы отпустят край моей одежды, нажал на звонок.

      Дверь камеры почти сразу же открылась, и я увидел стоящего возле нее светловолосого охранника в черной униформе.

      – Все в порядке? – казенным тоном спросил парень, взглянув на всё еще стоящего на коленях Скопцова. Я молча кивнул и вышел в коридор.

      Охранник захлопнул дверь и закрыл замок.

      – Полковник ждет вас у себя в кабинете, – напомнил