Я сам тебя найду…. Алексей Николаевич Рюмин

не положено, – вполголоса сказал капитан. – Но если это сын…

      Он нагнулся и достал письмо. Протянул сталкеру. Тот взял, пальцы дрожали от волнения. Читать стал не сразу, сначала осторожно распрямил конверт и с каждой секундой вспоминал все больше о почерке, о жене, светловолосой девчушке с заразительным смехом, даже запах её духов, кажется, витал в воздухе… Сердце защемило…

      – Ты что, сталкер? – капитан тронул за плечо.

      – Ничего, ничего, все нормально, – но, не в силах стоять на ослабевших вдруг ногах, Хватай опустился на валявшийся, простреленный в нескольких местах мангал с погнутыми от взрыва ножками.

      «Здравствуй, сыночек!!!»…

      От этих слов вновь сжалось сердце. Жена писала о том, как ждет его, как хозяйство, как погода, как её здоровье. Обычное письмо, какие пишут матери сыновьям на службу, и только в конце, видно решившись затронуть больную для обоих тему, она написала: «Сыночек! Прости за отца, он всегда был вспыльчивый, нагрубит, обидит, не разобравшись, потом корит себя. И тогда он, не разобравшись, наделал делов и страдания всем! Он – в тюрьме, я – на инвалидности, и ни в чем не виновный человек (я про Николай Николаевича) на больничной койке до сих пор. Вот так, сломал жизнь всем, приезжал он после тюрьмы, да не пустила я его, выгнала. Пришел потому что «героем»! Нарядный такой! Хвастаться начал, как хорошо он там жил… А как мы здесь жили – не спросил, как смогла на пенсию по инвалидности сына достойно одеть, обуть и в больницу этому бедному Николай Николаевичу фрукты да каши носить. Сами ели худо, а ему носили: невинно человек пострадал, всю жизнь теперь в больничной палате. Да, что теперь говорить, а ты, сыночек, найди отца, хороший он, отец тебе все-таки. Ошибся он тогда, крепко ошибся, да судьба, видно, у нас такая. Бог его простит! И я простила.

      Служи хорошо, сынок! Целую! мама».

      Хватай, сжав единственный кулак, заскулил по-щенячьи. Неужели все-таки правда? И он увидел все как в кривом зеркале? Увидел то, чего не было, но что боялся увидеть. Он вспомнил, как, вернувшись из отцовской деревни домой, застал выходящего из спальни чужого мужика в своем халате.

      – Где она?

      – В ванной!

      Двинул ему в челюсть, тот отлетел в стоявшее трюмо, зеркала полопались и ссыпались на чужака серебряными осколками. Как выскочила из ванной жена с какой-то тряпкой в руках. Увидев лежащего и окровавленного человека, схватилась за сердце и медленно сползла вниз. Он тогда выскочил из подъезда с окровавленной рукой, а соседки, хихикавшие перед этим, мол: «Твоя-то мужика в дом привела!» – оторопело замолчали. На суде потом они давали такие показания, что судья, ни секунды не сомневаясь, влепил десятку строгого. Хватай суда не помнил, один раз встретился глазами с заплаканной женой и отвел свои. Срок отсидел полностью. Вернувшись, не захотел являться в тряпье домой, на вокзале дней, точнее ночей, десять разгружал-загружал вагоны. Заработал кое-какие деньги, благо там не спрашивали паспорта. Некоторые расплачивались товаром, он приоделся в нормальные джинсы, рубашка с виду «Дольче Габбана».