Что стоишь, качаясь…. Виктор Владимирович Мазоха

вот занимаюсь депутатским расследованием.

      – По какому вопросу?

      – Занимаюсь расследованием по больнице.

      – Ой, Андрюша! – она сложила руки на груди. – Зачем тебе это надо? Ты молодой и тебе кажется, что любое море по колено. Не дай бог, попадешь в больницу, они же тебе все припомнят. Правды-то никто не любит.

      – Мам, и ты туда же! – Андрей встал из-за стола. – Я ведь депутат…

      – Ну и что? Почему, именно ты?

      – А кто же еще? Странно получается: другой, значит, суй голову в петлю, а сын ни в коем случае.

      – Да и зачем это все нужно хоть тебе, хоть кому другому?

      Андрей прошел на середину кухни.

      – Мама, не нагнетай обстановку, сказал он устало и добавил: – Какой-то вас вечно преследует страх.

      – Я подолее твоего прожила на белом свете, и знаю: плетью обуха не перешибить…

      – Мам, пойми, если не я, то, по крайней мере, здесь, в этом городе, этого не сделает никто! – Андрей хотел закурить, но, вспомнив, что мать не переносит табачного дыма, засунул обратно, вынутую из кармана пачку сигарет. – Другое дело: нужно ли это вообще кому-то? Да, нужно! Если буду бояться простых жуликов, то какой же я депутат.

      Видя, что сын не на шутку разошелся, Валентина Андреевна попыталась его успокоить:

      – Андрюша, сынок, дело твое правильное, ты за простых людей, рабочих, но зачем надо сейчас воевать? Народ-то молчит, терпит. Сейчас все приспосабливаются, как могут…

      – Мам, подумай, что ты говоришь! – голос Андрея задрожал. – По-твоему, и я должен приспособиться?

      – Иногда нужно проявлять русскую смекалку.

      Он удивленно посмотрел на мать:

      – «Какая русская смекалка»? Ты ли это, которая всегда меня учила жить по–справедливости и бороться за правду?

      – Эх, сынок! – она подошла и погладила его по голове. – Я просто все чаще начинаю сомневаться в том, что наступит торжество справедливости. Мир не переделаешь. Я вот тоже всю жизнь боролась за правду. А где она? На стройках таскала кирпичи – строила коммунизм – хватала, сколько могла унести, аж ноги подкашивались от тяжести. И что в итоге? Надорвала желудок, потом боли мучили годами. А приспособленцы – «цвели и пахли». И сейчас они живут. Не так, скажешь?

      Андрей обнял мать, ему стало неловко за то, что растревожил ее сердце.

      – Это очень долгий и непростой разговор, – сказал он. – Я не хочу тебя ни в чем переубеждать. Ты, я знаю, будешь болеть за меня, и помогать мне, где бы я ни был. Скажу лишь одно: я не могу иначе. Уверен, и ты, случись, тебе прожить заново годы, поступала бы также – По-совести. Истина ведь, мама, не в приспособленчестве. Даже самый отъявленный лизоблюд понимает, что он творит… Нам надо бы окружить его презрением, как предателя, а мы, наоборот, хотим вроде как «строить жизнь с него». И когда приспособленец видит, что другие ему завидуют, и так же стремятся, как он, облегчить свое существование на чужой счет, он радуется: я не один такой. Отсюда начинается возведение в ряд непреложных истин не добро и справедливость, а подлость, предательство и ложь. И утверждение