Как убивали Бандеру. Михаил Любимов

возмутился, оделся и вышел, хлопнув дверью так громко, что посыпалась штукатурка, успев на прощание бросить уж совершенно абсурдное:

      – Ты шпионишь за мною! Шпионишь!

      На улице, возмущенный и разгоряченный, он попал под ливень (белки, к счастью, не сыпались), пыл его постепенно остывал, на сердце стало горько, он заскочил в гастштетте, выпил рюмку, затем другую, взял целую бутылку, удивив официанта, пить не умел и знал это, однажды во Львове еще студентом после попойки ухватил на улице Коперника толстую тетку, подбросил ее вверх и поймал. Дело закончилось в милиции.

      Еле выбрался из гастштетте, качало, как на корабле во время страшного шторма, шарахались прохожие, уступая дорогу, долго ловил такси, прыгая на проезжей части, наконец какой-то добряк водитель смилостивился, и вскоре он предстал перед Инге, растерзанный, с заплаканными глазами.

      – Ильза, меня зовут Богдан Сташинский, я вовсе не поляк, я украинец и гражданин СССР.

      Хватило ума не рассказать всего.

      – Где ты работаешь?

      – Я не хочу тебя обманывать, Инге, это государственная тайна, но обязательно расскажу тебе об этом.

      – Когда?

      – Когда ты станешь моей женою…

      Она промолчала, и это придало ему силы.

      – Я люблю тебя, я не могу жить без тебя, – лепетал боевик, стоя на коленях и целуя ей ноги.

      Она погладила его по голове, это был знак прощения.

      Он улыбнулся и в ответ пошевелил ушами, он любил ее, как любит пес свою госпожу.

      Тем временем дело Сташинского всерьез исследовалось в кабинете генерала Густова на Лубянке.

      Петровский внимательно следил за выражением лица своего шефа, листавшего дело Инге Поль, добытое у немецких друзей.

      – Неужели этот дурак хочет жениться?

      – Он совсем спятил, я просто не знаю, что с ним делать. Либо отзывать и ставить на нем крест, либо заставить ее порвать с ним, вплоть до угрозы выселения ее из Берлина.

      – Но это уже слишком. К тому же нет гарантии успеха, любовь ведь, как известно, зла… Как бы мы не погубили все дело, – сказал Густов, думая о том, что, пожалуй, ему пора начать курить трубку, к черту «Беломор», купить трубку и набивать ее табаком папирос «Герцеговина флор», разламывая папиросину за папиросиной, как покойный Иосиф Виссарионович.

      – Но он раскрылся, оправдан ли такой риск? – настаивал Петровский, радуясь про себя мнению шефа, но в то же время страхуясь на случай негативного поворота всего дела.

      – Вообще должен вам сказать, боевики – люди необычные и часто непредсказуемые. Не всякому дано убить человека. Все это нужно понимать. Кстати, что вы имеете против этой немки? Она неблагонадежна?

      – Этого я не говорил. Беда лишь в том, что она немка, у нас же нет случаев таких браков.

      – Из любого правила есть исключения. Кстати, у заместителя Дзержинского Петерса жена была англичанкой.

      Густов насчет Дзержинского имел особое мнение, генерал в свое время работал в архивах, куда допускались лишь одиночки, и вычитал, что Дзержинский – наполовину еврей,