Дорога надежды. Анн Голон

собою почти весь дверной проем. Он неподвижно стоял на пороге и напоминал выполненный во весь рост портрет какого-нибудь предка в раме. Его выцветшие глаза смотрели на присутствовавших с тем отстраненным, загадочным и доброжелательным выражением, какое искусный живописец мог бы придать своему заказчику для того, чтобы тот сохранил на века в назидание потомкам свой образ, особо об этом не задумываясь: улыбающийся и суровый одновременно.

      Так как перед ним были четыре женщины: Анжелика с нимбом светлых волос, величественно восседавшая в большом кресле, Рут, сидевшая перед все еще разложенными картами рядом с Номи, склонившей голову ей на плечо, и Агарь у их ног, плетущая венок; даже пять, если считать Онорину, рыжая шевелюра которой пылала в углу, и даже шесть, если отнести к женской половине рода человеческого Глорианду, имя которой было длиннее ее самой, – достопочтенный Сэмюэл Векстер, единственный мужчина, приковывал к себе в это мгновение всеобщее внимание, и взгляд малышки показался ему не менее глубоким, чем взгляды остальных.

      Взгляды всех этих женщин, направленные на него одного, мужчину-хозяина, мужчину-стража, мужчину-судью…

      «А ведь в чем душа держится», – подумал он, чувствуя, насколько сам он был слаб перед этой сходящейся на нем одном силой.

      И улыбнулся еще шире.

      Он подошел к колыбели, посмотрел на Раймона-Роже де Пейрака, второго представителя мужской половины рода человеческого в этой комнате, спящего, крошечного, не осознающего этой сомнительной привилегии, и процитировал:

      Человек, рожденный женою,

      Краткодневен и пресыщен печалями:

      Как цветок, он выходит и опадает.

      Убегает, как тень, и не останавливается,

      И на него-то Ты отверзаешь очи Твои

      И меня ведешь на суд с Тобою?

      – Первая часть Книги Иова, глава четырнадцатая, – хором сказали Рут и Номи, собирая со столика и укладывая в сумку пестрые карты.

      Анжелика была поражена, услышав, что старик продекламировал строки, преследовавшие ее в минуты агонии малыша.

      Она попросила у старца извинения за то, что принимает его в неглиже в своем «алькове», как тогда говорили в Париже.

      Номи придвинула ему кресло. Он опустился в него и не выказал особого удивления, обнаружив в другом кресле свою спящую дочь, миссис Кранмер. Почтенный возраст позволял ему беспрепятственно проникать в женские комнаты, а отойдя от общественных и религиозных дел, он избавился от необходимости осуждать небольшие странности, с которыми он там сталкивался, ведь известно, что у женщин свои представления о развлечениях и личном досуге.

      Он заговорил о доброте Иисуса Христа, одарившего их давеча милостью и благодатью.

      Анжелика никак не могла привыкнуть к тому, что эти люди, бородатые, строгие, нетерпимые, в большинстве своем ворчливые и часто невыносимые в быту, видели почти что закадычного друга в Иисусе Христе, которого евангелисты изображали скорее приветливым молодым человеком, снисходительным