Прощание с Матерой. Пожар (сборник). Валентин Распутин

мальчонку. Он все понимает.

      – Пришибло.

      Не спрашивая у Настасьи, Дарья взяла ее стакан, плеснула в него из заварника и подставила под самовар – большой, купеческий, старой работы, красно отливающий чистой медью, с затейливым решетчатым низом, в котором взблескивали угли, на красиво изогнутых осадистых ножках. Из крана ударила тугая и ровная, без разбрызгов, струя – кипятку, стало быть, еще вдосталь, – и потревоженный самовар тоненько засопел. Потом Дарья налила Симе и добавила себе – отдышавшись, приготовившись, утерев выступивший пот, пошли по новому кругу, закланялись, покряхтывая, дуя в блюдца, осторожно прихлебывая вытянутыми губами.

      – Четвертый, однако, стакан, – прикинула Настасья.

      – Пей, девка, покуль чай живой. Там самовар не поставишь. Будешь на своей городской фукалке в кастрюльке греть.

      – Пошто в кастрюльке? Чайник налью.

      – Без самовара все равно не чай. Только что не всухомятку. Никакого скусу. Водопой, да и только.

      И усмехнулась Дарья, вспомнив, что и в совхозе делают квартиры по-городскому, что и она вынуждена будет жить в тех же условиях, что и Настасья. И зря она пугает Настасью – неизвестно еще, удастся ли ей самой кипятить самовар. Нет, самовар она не отменит, будет ставить его хоть в кровати, а все остальное – как сказать. И не в строку, потеряв, о чем говорили, заявила с неожиданно взявшей обидой:

      – Доведись до меня, взяла бы и никуда не тронулась. Пущай топят, ежли так надо.

      – И потопят, – отозвалась Сима.

      – Пущай. Однова смерть – че ишо бояться?!

      – Ой, да ить неохота утопленной быть, – испуганно остерегла Настасья. – Грех, поди-ка. Пускай лучше в землю укладут. Всю рать до нас укладали, и нас туды.

      – Рать-то твоя поплывет.

      – Поплывет. Это уж так, – сухо и осторожно согласилась Настасья.

      И чтобы отвести этот разговор, ею же заведенный, Дарья вспомнила:

      – Че-то Богодул седни не идет.

      – Уж, поди-ка, на подходе где. Богодул когда пропускал.

      – С им грешно, и без его тоскливо.

      – Ну дак Богодул! Как пташка Божия, только что матерная.

      – Окстись, Настасья.

      – Прости, Осподи! – Настасья послушно перекрестилась на иконку в углу и неудобно, со всхлипом вздохнула, прихлебнула из блюдца и снова перекрестилась, повинившись на этот раз шепотком молитвы.

      Угарно и сладко пахло от истлевающих в самоваре углей, косо и лениво висела над столом солнечная пыль, едва шевелящаяся, густая; хлопал крыльями и горланил в ограде петух, выходил под окно, важно ступая на крепких, как скрученных, ногах, и заглядывал в него нахальными красными глазами. В другое окно виден был левый рукав Ангары, его искрящееся, жаркое на солнце течение и берег на той стороне, разубранный по луговине березой и черемухой, уже запылавшей от цвета. В открытую уличную дверь несло от нагретых деревянных мостков сухостью и гнилью. На порог заскочила курица и, вытягивая уродливую, наполовину ощипанную шею, смотрела на старух: